Питер и Роза поженились раньше, чем в трех последних комнатах успела высохнуть штукатурка. Это напоминало систему платежей в рассрочку и несомненно имело свои положительные стороны.

За время постройки Питер стал тощим, как палка, но был полон неукротимой, кипучей энергии и вынашивал сотни планов, осуществить каждый из которых в отдельности было гораздо легче, чем возвести эти стены. Он насадил вишневый сад — сотни вишневых деревьев — в конце длинного загона; он заложил виноградник; он вырастил такие овощи, что Хоп Синг из речной долины сказал, когда увидел их: «Осинь холосо!» Он вырастил такой урожай пшеницы и кукурузы, что его мамаша было глубоко уязвлена: «Он никогда так не работал, пока жил дома!» Но стихов стало еще меньше, — теперь его поэзия воплотилась в капусте, бобах, пшенице и близнецах. Близнецы появились с первым урожаем пшеницы.

Тут мать Питера заговорила об арендной плате. Она сказала, что сначала о ней забыла, но что теперь пора бы выяснить это дело. Питер никогда раньше и не думал об арендной плате и вступил по этому поводу в секретные переговоры с отцом за стогом сена. Отец печально выслушал Питера и сказал, что поговорит об этом «с его матерью». Несомненно, намерения у него были самые лучшие, но маловероятно, что у него хватило духу привести их в исполнение. Тогда Питер рассказал об этом Розе, а она — своему отцу, который считался местным умником. Кроме того, он был дока по части законов. Отец Розы навестил зятя и предложил ему множество разных планов. Прежде всего надо перейти в наступление.

— Повидай старуху, — сказал отец Розы, — и припугни ее судом за невыплаченное жалованье.

Питер ничего не понял, и отец Розы уточнил:

— Ты работал на нее много лет, правда ведь? А что ты получил за это? Понял?

Затем отец Розы все высчитал на бумаге — столько-то лет по столько-то в неделю. Итог оказался ошеломляющим.

— Конечно немало, сынок, но ты заработал эти деньги. И они твои.

Он посоветовал также продать из их имущества все, что возможно, — «на всякий случай», как он выразился довольно зловеще. Для почина он сам купил двух свиней и шесть телят. Он считал, что поддерживает их, хотя сумма, которую он заплатил, вряд ли могла их поддержать.

Некоторое время спустя Питер зашел в старый дом, и когда мать снова заговорила об арендной плате, предупредил ее, что потребует через суд невыплаченное жалованье. Что тут произошло — в точности неизвестно, но, по-видимому, нечто ужасное. Питер примчался домой и, в двух словах объяснив все Розе, начал снимать железо с крыши над задней комнатой. Он работал всю ночь, и на следующее утро железо с крыши было сложено в переулке за домом. Когда с этим было покончено, он принялся за полы и скоро они штабелем лежали в переулке. За этим последовали двери и окна — все ценное и нужное было сорвано со своих мест и свалено кучей в переулке. А Питер, Роза и близнецы спали пока в сарае. Видите ли, Питер обнаружил, что его мать знает законы получше, чем отец Розы. Она заявила, что все в доме Питера принадлежит ей. «О суде заговорил? Я тебе покажу!» Этим и объяснялась столь лихорадочная поспешность.

Однако отец Розы не был очень удивлен и сказал, что дело обернулось так, как он и предполагал. Так всегда случается, сказал он. Кроме того, он похвалил Питера за то, что тот благоразумно сложил железо и доски в переулке, и добавил, что теперь мать не оттягает их никакими судами. «Ловко ты обошел ее, сынок, ловко ты обошел ее!»

Он приехал с фургоном, запряженным четверкой, и увез все к себе — для безопасности и «чтобы дать тебе возможность осмотреться».

Питер осмотрелся, но, должно быть, ничего не увидел, так как поселился у тестя и стал его компаньоном — на очень невыгодных условиях. Можно было ожидать, что это даст ему возможность написать несколько действительно великих произведений, но оказалось, что у него нет времени писать стихи.

Стены без крыши размокли, обрушились и стали очень живописными. Крыша, напоминавшая залихватскую шляпу на почтенных сединах, всегда портила вид этих стен, а теперь их молочная белизна под бледным светом луны стала прекрасной и романтичной. Два деревца выросли среди руин, придав им еще большую прелесть. Кое-кто говорил, что развалины кажутся печальными, — может быть, так оно и было.

Но все же они были прекрасны!

Перевод И. Бернштейн

Участок старого Мак-Шейна был расположен в самой глубине Большого Скрэба — тысяча двести акров, покрытых зарослями акации, которая подымалась на сорок футов в высоту и росла так густо, словно перья на шее у бойцового петуха, а кругом на десятки тысяч акров тянулись все те же заросли. «Когда-нибудь у него будет хороший участок, если, конечно, удастся его расчистить», — вот что говорили о Мак-Шейне люди, практичные люди, которые выбирали себе участки среди редколесья или, в худшем случае, на границе редколесья и скрэба.

От нашего городка к участку Мака вела тропинка, которую старик прорубил в зарослях, — семь миль, и ни одного жилья, только вечные сумерки чащи да шелест ветра в переплетенных ветвях над головой.

Сам я у него ни разу не был, но слышал рассказы тех, кому случалось выйти к его лагерю в поисках заблудившейся коровы; кроме того, я неплохо знал Большой Скрэб, поэтому мог легко представить себе его участок. Топором и огнем Мак расчистил четыре или пять акров и там, на богатой, плодородной земле, защищенной от суховеев стенами зарослей, начал выращивать «рекордные» урожаи тыквы, сладкого картофеля, пшеницы, сорго, хлопка и пытался даже разводить табак. По слухам, его пять акров были обработаны тщательно, как китайский огород, только росло все там еще более буйно и пышно, — и это в самый разгар засушливого лета.

Соседей ободряли его блестящие, хотя и мало практичные достижения. «Видите, какая здесь земля», — говорили они. Выращивая собственные овощи, разводя домашнюю птицу, откармливая свинью, подстреливая время от времени сорную курицу или — в охотничий сезон — парочку валляби, старый Мак мог, конечно, прокормиться, но мечта, увлекшая его в самую глубь Большого Скрэба, мечта о тысяче двухстах акрах расчищенной и засеянной травой земли, — эта мечта была, видимо, неосуществима; даже молодому и сильному человеку на это потребовалось бы лет двадцать, да и то при условии, что в его распоряжении будет хотя бы небольшой степной участок, чтобы было чем кормиться, сражаясь с зарослями.

В первый раз я увидел старого Мака, когда он пришел ко мне за водой. Он шел через кусты, похожий на огородное чучело, — по-юношески долговязый и подвижный, но какой-то старческой, суетливой подвижностью. На нем были фланелевая рубаха и выцветшие залатанные штаны, которые пузырились на коленях и на добрый дюйм не доставали до старых башмаков, открывая старческие щиколотки. В обеих его руках, больших костлявых и загорелых, болталось по семифунтовой банке из-под сиропа, а на голове из-под старой бесформенной шляпы серебристым пушком выбивались седые волосы. Когда он приблизился, я разглядел, что лицо у него очень доброе, костлявое, с крупными чертами, по-своему красивое, а глаза серо-голубые и для человека его возраста удивительно ясные, — лицо и глаза кельта-мечтателя, кроткого, как я понял потом, тихой кротостью старой лошади.

Лето было засушливое, и ручеек, из которого он брал воду, совсем высох, так нельзя ли ему будет пользоваться моей цистерной, пока не начнутся дожди? Это была скромная просьба: моя цистерна была полна до краев, а она вмещала полторы тысячи кубических метров; своими пустыми банками из-под сиропа, своей худобой, своим смешным нарядом, своей старостью и мягкой нерешительностью он заставил меня почувствовать, что я бессовестно богат.

Более вместительных сосудов, например жестянок из-под керосина, он не принес потому, что у него все равно не хватило бы сил нести их четыре мили по зарослям до своего лагеря. И все время, пока стояла засуха, он приходил ко мне через день и набирал из цистерны воду для стряпни и стирки — одна банка на двадцать четыре часа.