В дальнейшем отец Макиндоу приобрел уважение и любовь значительной части населения в Сиднее; но никто из верных дочерей и сыновей католической церкви не любил его так, как стойкий хранитель англиканской веры, пастор Тэйлор.

Они были очень разные люди, но в двух вопросах они сходились безусловно: оба от всей души ненавидели Систему и от всей души жалели жертвы этой Системы.

— Есть новости, брат мой? — спросил протестант, беря католика под руку.

— Нет, ничего нового, вот только опять восторжествовала Система, — ответил отец Макиндоу.

— Над телом или над душой?

— На этот раз над телом: старик Кэлли, подносчик кирпича, упал с лесов и сломал ногу.

— У меня хуже. Гибнет душа! — сказал священник англиканской церкви.

Перевод В. Маянц

Морской ветерок чуть колыхал гигантские араукарии, посаженные перед виллой коменданта еще полковником Фово, извлекая из их вершин один-два аккорда музыки, накопленной в них безмятежными веками, В бледном свете южной луны сверкали скалистые отроги горы Питта, одиноко царившей в вышине; по синей глади океана раскинулся широкий веер перламутровых бликов. Это был один из тех вечеров, о которых с восторгом вздыхают поэты и в далеких отсюда землях молчаливой розе рассказывает соловей; это был один из тех вечеров, которые в этих недавно открытых землях доставляли истинное наслаждение Джону Прайсу.

Рожденный властвовать, познавший неприглядные стороны человеческой натуры так глубоко, как это (к превеликой печали злых духов) удалось лишь немногим, посетившим здешние края, он обладал способностью наслаждаться всякой зримой красотой. Когда он глядел на роскошный пейзаж, или на хорошо сложенного мужчину, будь то каторжник или свободный, или на красивую женщину, он подчас забывал вставить монокль, и ледяной взгляд прозрачных сероватых глаз терял страшное свойство пронизывать насквозь, в чем и заключался основной источник власти коменданта над заключенными и новичками-тюремщиками. Когда же из одного глаза Джона Прайса исчезал холодный стеклянный диск, а другой утрачивал металлическую пронзительность — тогда Джон Прайс переставал быть самим собой.

Минуты, когда он переставал быть самим собой, случались нередко. Однако, если спросить любого из тех немногих каторжников, кому посчастливилось пережить Прежний Режим, или любого из столь же малочисленных еще не умерших тюремщиков, бывших его подчиненных, они откажутся подтвердить это. Они заверят вас, что Джон Прайс всегда был только самим собой, а именно — наисуровейшим блюстителем дисциплины, наискептичнейшим моралистом, наиутонченнейшим мучителем, человеком, чье чувство юмора было самого мрачного порядка. По прошествии времени видно, что это представление о нем столь же отвечает истине, как и портрет, начертанный доброжелательной рукой начальников и личных друзей Джона Прайса, наделивших его такими добродетелями, которые, если помнить о встречавшихся на его пути искушениях, придают ему настоящий ореол святости. Джон Прайс не был святым, но и среди демонов он не достиг ранга достаточно высокого для того, чтобы у врат преисподней услышать от князя тьмы и его сановников возглас: «Привет тебе, брат!» Несомненно, Джон Прайс был сложной натурой, но, к несчастью для него, грани его характера в большинстве своем были обструганы рубанком Системы. Под лезвие Системы попал материал, который при других обстоятельствах, будучи обращен как меч против врагов нации, превратился бы в безмерно смелого полководца, в неустрашимого вождя, в правителя с безошибочным предвидением. Но — Парки справедливы! И если нельзя найти каторжника, не развращенного в той или иной мере Системой и Прежним Режимом, то не избежали этой участи и их тюремщики. Поскольку Джону Прайсу довелось занимать различные посты в трех колониях, то естественно, что он был орудием, изуродовавшим больше человеческих судеб, чем любой другой администратор; поэтому нет ничего удивительного, что ущерб, понесенный им самим, значительно превосходит тот, от которого пострадали другие служители Системы. Жизнь, которая могла бы завершиться усыпальницей Вестминстерского аббатства, была бесславно оборвана рукой уголовника на набережной Вильямстауна. Тот, кого породила Система, Системой же был погублен. Что, по законам Системы, и является справедливостью.

В тот вечер, когда Отчаянье, величественно восседающее на троне в своем королевстве на острове Норфолк, украсилось прелестью Небес, издеваясь над тысячью двумястами смертных, обливающихся потом страха под казенными одеялами или в объятиях цепей, которые по ночам так глубоко впивались в натертые днем раны, — в тот вечер Джон Прайс, гражданский комендант, вышел вместе с гостем из столовой на веранду и залюбовался красотой природы.

Он обратил к своему гостю те грани своего характера, которые были малоизвестны.

— Чудесный вечер, — сказал он. — Я никогда не видел ничего прекраснее.

— Я тоже, — последовал ответ.

Оба замолчали. Каждый погрузился в созерцание и забыл своего собеседника. Прайс устремил взор в сторону острова Филиппа, гость — в небеса.

Вдруг тишину нарушил детский голос. Крошечная фигурка в белой рубашонке выскользнула из дверей и позвала отца:

— Папа! Где ты, папочка?

— Здесь, сынок! Как нехорошо. Ты еще не спишь?

Малыш, переступая босыми ножками, доходит до середины веранды и, остановившись подле отца, протягивает к нему ладошки, желая, чтобы его взяли на руки.

— Я не хочу спать, папочка, пока не скажу новую молитву.

— Новую молитву?

Суровый комендант наклоняется и берет мальчика на руки. Будь он на месте этого отца, думает гость, он бы постеснялся повторить за сыном эти слова; положение правителя, обладающего неограниченной властью над тысячью рабов, не вяжется с ролью родителя, выслушивающего, как дитя невнятно лепечет молитву. Однако Джон Прайс думает иначе. У него есть недостатки, но он не боится ни бога, ни черта, ни людей, — только трус притворяется, что ему важно мнение других. Пусть весь мир явился бы сюда, он, Джон Прайс, все равно поступил бы так же.

— Да, папочка, новая молитва. Меня Дэнни научил, только не велел никому говорить, кроме тебя.

— Хорошо, дружок, начинай.

Ребенок выскользнул из сильных рук и стал на колени на голых досках веранды.

— Значит, вы полагаете, что ребенка нужно воспитывать по правилам, даже если это не всегда ваши правила, а, Прайс? — засмеялся гость.

Хотя доктор Хэмптон в то время и стоял по службе выше Прайса (так как Малое Провидение сорока тысяч душ — губернатор Земли Ван Димена — поручило бывшему врачу тюремного корабля выяснить «моральное состояние обитателей острова Норфолк»), гражданский комендант надменно заставил его замолчан..

— Я верю в религию, — сказал он, — для детей и каторжников.

Доктор добродушно, — ведь Прайс был полезным служащим, — отпарировал выпад:

— Которые в сущности те же дети, только постарше. Их, как и детей, надо кормить, укладывать на ночь, пороть, запирать. Но я помешал, — продолжай, мой мальчик!

— Я не ваш мальчик, я папин, — правда, папочка?

— Да, да. Ну, говори свои молитвы, сынок! Ты здесь простудишься. Может, ты лучше скажешь их маме или няне в комнате?

— Нет, папа. Потому что Дэнни велел мне сказать эту молитву тебе самому.

— Ну, хорошо. Начинай.

Ребенок зашептал «Отче наш». Маленькая кудрявая головка благоговейно склонилась над сложенными ладонями.

После этой молитвы, которая во все века христианства была голосом всех верующих, он зашептал:

Сонный голосок его стал прерываться:

— Господи, благослови папу, маму, сестричку, сэра Джона Фрэнинга в пути, и леди Фрэнинг, и всех любимых друзей…