— Если Нгула не будет жить, Митуун умрет.

Митуун взяла девочку. Малютка настолько ослабела, что не могла сосать. Тогда Митуун стала сдавливать соски, и молоко капля за каплей полилось в ротик Нгулы. Митуун не могла понять безумия, охватившего ее мужа.

Гвелниту самому казалось странным то чувство жалости и нежности, которое он питал к этой малютке. Какие чары, скрытые в этом ребенке, проникли в самую глубину его сердца? Быть может, его приворожила душа далеких предков, светившаяся в ее глазах?

Гвелнит следил, чтобы Митуун хорошо ухаживала за девочкой. Вскоре он понял, что это уже не нужно, так как Митуун боялась, как бы он действительно не убил ее, если Нгула умрет.

Старухи громко удивлялись тому, что муравьи не обглодали девочку до костей и она не погибла от жажды, пролежав целый день под палящим солнцем. Гвелнит торжествовал: она сильная, его Нгула, в ней есть воля к жизни.

Девочка росла, и он все больше радовался. Совсем еще маленькой она была быстрой и грациозной, как птичка, — его Нгула. Гвелнит гордился ею, гордился, когда она, научившись бегать, стремглав неслась к нему, называя его «маме» (отец).

С внутренней дрожью и учащенным пульсом слушала Мэри рассказ старика о том, как, играя с Нгулой, другие дети в поселке порой дразнили ее — «желтокожая», и как она в ярости бросалась на них, царапаясь и крича, пока не появлялись матери и не оттаскивали ее от них силой.

Нгула сожгла косточки дикой вишни, смешала черный пепел с грязью и натерла этой массой свое тело. Но это не помогло. Дети принялись еще больше смеяться и издеваться над ней за то, что она попыталась стать похожей на них.

Мэри ясно видела перед собой маленькую девочку, вымазанную липкой черной грязью, и голых темнокожих ребятишек, которые танцуют вокруг нее, насмехаясь и доводя ее до бешенства. Потом из-за деревьев появляется большой человек, сердито накричав на детей, он обнимает девочку и смывает черную массу с ее тела. Что он сказал ей тогда? Что цвет кожи не имеет никакого значения. Она должна быть веселой, мужественной и стать хорошей дочерью племени. И тогда все забудут, что злой дух испугал ее мать и украл часть краски с кожи малютки еще до ее рождения.

Чтобы утешить ее, он спел Нгуле песню — песню о желто-коричневом цветке, росшем в далеком краю. Слепая Нэлли тоже пела эту песню, В ней говорилось о двух детях, которые ушли далеко в заросли и заблудились, но мать нашла их по запаху букетика нгулы, который они нарвали и несли с собой.

— Нгуле было шесть лет, когда в лагерь прискакал стражник и увез ее с собой. — Голос старика вернул Мэри к его рассказу.

Когда это случилось, Гвелнит собирал скот у дальних холмов. Нгула тогда была уже принята племенем. Ее веселый нрав, резвость и грациозность нравились старикам. Они признали ее своей. Митуун встретила Гвелнита плачем и воплями — она думала, что он будет винить ее за то, что она позволила стражнику забрать ребенка; но в лагере все до единого были рассержены и возмущены тем, как стражник схватил Нгулу, связал ей руки, заткнул ей рот платком и ускакал с ней.

Гвелнит оседлал лошадь из конюшни хозяина и помчался в полицейское управление Порт-Хедленда.

Полицейские расхохотались, когда он сказал, что приехал узнать, почему они отняли у него дочь.

— Она не твоя дочь, — заявил высокий стражник. — Ты черный, как пиковый туз, а она метиска. Нам приказано забрать всех детей-метисов из туземных поселков и отправить их на юг, где в государственных и миссионерских школах их научат жить, как живут белые.

В горе и ярости Гвелнит стал проклинать белых.

— Куда вы отправили ее? — спросил он.

Но полицейские молчали.

— Весь смысл в том, — сказал стражник, — чтобы девочка не соприкасалась с туземцами и забыла о всяком родстве с ними.

Гвелнит ушел из полиции, обезумев от горя, обрушившегося на него и Нгулу. От туземцев в городе он узнал, что на другой день после того, как ее привезли в полицейское управление, Нгулу вместе с другими такими же девочками посадили на пароход, идущий на юг. Гвелнит сел на следующий пароход, отправлявшийся на юг.

На борту он разговорился с матросом. Тот сказал Гвелниту, что узнать, куда отправлен ребенок, будет трудно. В пригородах Перта много приютов — католический, Армии Спасения, методистский и еще всякие, которые получают правительственную субсидию на воспитание детей смешанной крови.

Гвелнит обошел все приюты, справляясь о Нгуле, но никто не хотел говорить с ним о ней. Нигде не мог он ее найти.

Противоречивые мысли вихрем проносились в мозгу Мэри. Старик ли силой своей воли заставил ее увидеть и почувствовать то, что ему хотелось? Или она действительно была «маленькой желтокожей», над которой насмехались дети в туземном поселке? Даже если это так, она не признается в этом, твердила себе Мэри. Ей жаль старика, но ведь в конце концов она наполовину белая. И он совсем ей не отец, — ее отец белый.

В поселке говорили, что она «подлизывается к белым». Но она ни к кому не подлизывалась, с возмущением думала Мэри, — ни к людям поселка, ни к белым.

Все ее симпатии на стороне чернокожих. В школе Мэри учила гимны и стихи, но они не трогали ее так, как песни слепой Нэлли или обрывки ритуальных песен и легенд, которые она слышала от старых туземцев в поселке.

Но она так долго боролась, чтобы завоевать себе право жить в настоящем доме, как белая женщина, которую все уважают, что не может теперь отказаться от этой борьбы. Борьба научила ее упрямству и независимости. Пока что других результатов она не дала. Мэри не смогла даже получить разрешения построить новый дом на своем участке. Она знала, что ей никогда не добиться этого разрешения, если она позволит старику называть ее своей дочерью и возьмет его к себе жить.

Голос Гвелнита вновь приковал к себе внимание Мэри, В поисках Нгулы старик исходил север и восток, большие города и малые, понастроенные белыми людьми: на золотых приисках и в отдаленных скотоводческих фермах, в резервациях и в портах на побережье — он везде расспрашивал о Нгуле. Но никто не мог ничего ему сказать.

Двадцать пять лет странствовал Гвелнит по всей Австралии, разыскивая Нгулу, повторяя ее имя. Теперь он стар, дальше идти он не может. В этом поселке, расположенном вблизи того места, где некогда юго-западные племена сходились плясать корроборри, видно кончается его путь.

— Если здесь никто не видел Нгулы и не слыхал о ней, — сказал он голосом, в котором звучала вся глубина его отчаяния и усталости, — я вернусь на землю моего племени и буду ждать, пока души моих предков не придут за мной.

Закончив рассказ, старик отодвинулся от тлеющих углей костра. Их отблеск освещал его бронзовое, обветренное, изрезанное морщинами лицо.

Глаза его смотрели мимо Мэри, не желая встречаться с ее взглядом.

Если он и понимал, что он сделал с Мэри, сорвав покров, окутывавший ее сознание, и снова разбудив в ее душе старую борьбу между желанием жить, как белая женщина, и верностью своему племени, — он ничем не показал этого.

Мэри, однако, все равно чувствовала, что он знал о ее желании расстаться с ним, не сказав того слова, которое сделает ее участницей его поисков.

Их молчание было тяжелым и гнетущим.

Мэри нарушила его.

— Тебе не надо больше странствовать, маме, — сказала она. — Я — Нгула.

Перевод Л. Мирцевой

Было это в те времена, когда через нашу местность проходили со стадами двое погонщиков, два родных брата, ростом в добрых шесть футов каждый. Волосатые, крепкие, под стать своим волам, они были простодушны, как дети. Но стоило им напиться, и в них словно сам сатана вселялся. Неизвестно, кто из братьев был старше, Бен или Булли. Может быть, они были близнецами.

Шел уже четвертый год с того времени, как мы начали выращивать пшеницу в окрестностях Шеллоу Лэйкса. В этот год вместе с ними пришла женщина.

Она была крепкого сложения, с резкими чертами лица. Опаленные солнцем волосы выцвели, как сухая трава; кожа обветрилась и огрубела; но глаза ее сразу запоминались. Если бы вы видели ее, когда она шла за стадом, если бы вы заговорили с ней и она подняла на вас глаза, вы не забыли бы ее. Ясные, серые, внимательные, далеко видящие глаза. По ним сразу можно было сказать, что это за человек: самая настоящая женщина, прямая и честная, — подруга Булли Морти.