— Да, не слишком, — подтвердил Питер, вспоминая об убитой овце. — Чаще всего ложимся спать голодными. Мы, солдаты, вообще голодная братия.

— Да, солдатская жизнь не сладкая, — вздохнула Марта. — Слава богу, у нас здесь еды хватает… пока что во всяком случае. Элиас возится в огороде и ночью и утром, и до работы и после… А вот и он!

Элиас был грузный, неповоротливый человек лет пятидесяти, двигавшийся так, словно все кости у него отсырели. Его плисовые брюки были до колен покрыты темно-зелеными пятнами, а грубые башмаки казались совсем заплесневевшими. Но на нем все это выглядело вполне естественно, как будто так и надо было, как будто Элиас так долго стоял в сырой земле, что врос в нее, словно столб или дерево.

— Здорово, Питер, — сказал он, придвигая к себе стул, — война еще не кончилась, а?

Взяв нож и вилку неуклюжими пальцами, он склонился над тарелкой. Хотя спина его и сутулилась, голубые глаза его были ясные, как у ребенка, а розовое лицо с обвислыми усами цвета соломы напоминало какой-то зреющий плод. Медлительность его речи раздражала Питера — по-видимому, мысли Элиаса двигались с неменьшим трудом, чем его пальцы.

— Тетушка Джуп празднует свое рождение, — сказал он, кивком головы указывая на старуху у камина, — первый раз поднялась с конца лета. Девяносто четыре годика ей исполнилось — как раз сегодня.

В основном поддерживать разговор приходилось Питеру. Он с нервным оживлением говорил о своем доме на берегу Лоддона, рассказывал о пастбищах и полях во время уборки урожая, но слова его не находили отклика, не вызывали никакого интереса. Это похоже было на то, как, бросая камешки в очень глубокий колодец, напрасно ждешь всплесков. В медлительности Элиаса таились какие-то бездонные глубины, которые невозможно было измерить. О чем думал он, низко склонив голову над тарелкой, торжественно прожевывая пищу и время от времени двигая по полу своими тяжелыми башмаками? Возможно, ни о чем. Его мягкий взгляд не выражал ничего, словно глаза были сделаны из цветного стекла.

Один только раз в них мелькнуло оживление.

— Австралия! — сказал он, как будто это слово задело особый нерв памяти. — Да-а… Когда-то и я собирался съездить туда. Молодым был, хотел повидать мир. Только и думал, что о кораблях. Ну а дядя Верни, — это который матросом служил, — брался устроить мне проезд. Да вот порешили они, что далеко это очень. Тетушка Джуп и слышать об этом не хотела… Куда в такую даль! И так, мол, слишком многие из нашей семьи уехали в чужие страны, да так и не вернулись назад.

И все же ему, по-видимому, была приятна мысль, что он тоже мог бы быть одним из этих многих. Он все поворачивал и поворачивал эту мысль в своем уме, как корова жвачку. После пяти минут такого занятия он сказал с робким смешком;

— Не останься я тогда дома, может у меня бы теперь целая овечья ферма была. Богачом бы вернулся. Сорил бы деньгами по отелям, со знатью бы водился.

Питер, энергично уничтожая хрустящие пончики, охотно поддержал эту тему, но блеск в глазах Элиаса быстро погас, и стало ясно, что его интерес к ней иссяк. Воображение его не привыкло работать долго. Над углями вспыхивали красные язычки пламени, и отражения их плясали на белом фаянсе, на белоснежной скатерти, на сморщенном личике тетушки Джуп, неподвижно сидевшей у камина. По-видимому, отрывки разговора все же время от времени доходили до ее сознания, и один раз она даже подозвала к себе Марту.

— Что это они говорят. Марта?

— Ничего особенного, тетушка Джуп, беседуют про войну.

При этом слове слабый трепет пробежал по лицу старухи. Должно быть, оно имело над ней какую-то власть. Ее пальцы слегка задвигались, и она невнятно пробормотала, что какого-то Томаса убили, когда ему не было и двадцати лет.

— И даже мать его не знала, где он похоронен, — несколько раз повторила она.

Пожевав губами так, что нос почти коснулся подбородка, она потребовала, чтобы Марта принесла ей старые письма из ящика в углу комнаты.

— Много их было, много… пожелтели они все теперь, и читать-то их некому!

Питер не сразу сообразил, что она говорила о войне, которая была много лет тому назад, в Крыму. В этой обстановке исчезало ощущение времени, четкость и определенность перспективы. Нечто подобное он испытывал, глядя поверх меловых холмов на перелески и деревни, полускрытые туманами: смотришь — и не понимаешь, какое расстояние отделяет их от тебя: одна или десять миль.

Когда он глядел на Элиаса, Марту и старуху у камина, ему было странно и жутко думать, что они одной с ним крови. Несмотря на уют и тепло, мысли его стыли, как на холодном ветру.

У него было довольно неясное представление о степени своего родства с этими людьми. Кажется, Марта была двоюродной сестрой отца, а Элиас — ее брат. Ну а какое отношение имела к ним эта старуха? Никогда раньше он не интересовался ни своими родственниками, ни своей родословной, но здесь это получило новое значение. Семья действительно показалась ему похожей на дерево, уходящее корнями в землю и покрытое листьями одинаковой формы.

«Лучше быть саженцем и самому пустить собственные корни», — мысленно протестовал он.

Но эта попытка самоутверждения не помогала избавиться от чувства зависимости. Кто был этот Пит Колтер с двумя нашивками на рукаве, которого на берегах Лоддона ждала невеста? У него было ужасное чувство, что его личность ничтожна мала, бренна и преходяща но сравнению с единством рода, которое сделало эту древнюю старуху у камина так странно похожей на его отца.

Наконец тетушка Джуп поднялась идти спать, и он решил воспользоваться случаем, чтобы распроститься с хозяевами и уйти. Когда он прощался со старухой, она положила высохшую руку на его плечо и уставилась ему в лицо своим странным пронизывающим взглядом, — это длилось целую жуткую минуту.

— Ты похож на своего дедушку, — прошамкала она, тряся головой, — те же нависшие брови, тот же взгляд… Трое нас было, и он был старшим. Ладный, статный он был парень.

Дребезжащий голос, принадлежащий далекому прошлому, смущал Питера не меньше, чем ее ясновидящий взгляд и цепкая рука у него на плече. Он нервно засмеялся.

— Давненько это, наверное, было, тетушка Джуп. Он ведь умер раньше, чем я родился, намного раньше. Я никогда не слышал, чтобы отец говорил о нем, да я и вообще почти до самого моего отъезда не знал о том, что у нас есть родственники в Англии. В нашей семье мы не очень-то поддерживаем родственные связи.

Он говорил громко, помня, что она глуха, громко и весело, словно в бараке с товарищами. Но старуха, казалось, не слышала его. Костлявой рукой она распахнула окно и смотрела на освещенные луной меловые холмы.

— Ладный, статный парень он был, без всякого изъяна, — повторила она. — Но они увели его, увели его. И не позволили ему стать солдатом, как он хотел, и умереть в бою.

— Пойдемте, тетушка Джуп, — спокойно сказала Марта, — спать пора.

— На вязах набухали почки, — говорила старуха, — птички начинали вить гнезда в ивах, вон там, на берегу реки.

— Ну что же, до свиданья, — сказал Питер, протягивая руку, — я приду опять.

— Да, приходи опять, — повторила за ним старуха, — ты похож на своего дедушку… Не раз гуляли мы по берегу реки, смотрели, как зуйки бегают по лугам. Он был уже взрослым парнем, а я-то еще была девчонкой. И сколько раз я видела, как он свертывал шею кроликам. Вот эта-то страсть и сгубила его. Они увели его за то, что он зарезал овцу… вон там на меловых холмах. Увели и сослали за море… «Я вернусь», — сказал он; но так и не вернулся никогда.

Она говорила так, как будто видела кого-то перед собой, яснее и отчетливее действительно окружавших ее предметов, и голос ее слабел и дрожал от наплыва чувств. Или, может быть, только от воспоминания об этих чувствах.

— Увели его, — повторила она, — и сослали за море.

— Пойдемте, тетушка Джуп, — упрашивала ее Марта. — Вы замерзнете у окна.

Старуха закивала и, шаркая, вышла из комнаты, опираясь на плечо Марты.