Но поднявшийся на помост оратор не успел сказать нескольких слов, как во всех концах сада неожиданно грянули выстрелы. Словно в солнечный полдень вдруг вспорола небо молния и ударил оглушительный гром.

Залп следовал за залпом. Пули со свистом проносились в воздухе, поражали беззащитных людей, вонзались в стволы деревьев, сбивая ветви и кроша листву.

Так подло расправлялись меньшевистские власти с безоружным народом.

Мирная демонстрация захлебнулась в потоках невинной крови. Многие нашли здесь смерть. Многих с тяжелыми ранениями доставили в больницу. Среди них был и Тигран.

Услышав страшную весть, Сона помчалась в железнодорожную больницу. За ней побежал и Микаэл.

Весь поселок охватила тревога. Без шапок, босиком — в том виде, в каком их захватило это ужасное известие, — бежали люди к месту кровавого побоища. В домах и на улицах не умолкали рыдания и стоны. Со многих уст срывались слова гнева и проклятия убийцам.

Больницу двойным кольцом окружила конная и пешая милиция., Кругом столпилось столько народу, что протискаться было невозможно. Нельзя было даже толком узнать, кто убит и кто ранен. Каждого, кто пытался пробраться поближе к больнице, безжалостно избивали.

Но людская волна нарастала и, шквалом накатываясь на конный кордон, стремилась прорвать запретное кольцо; в «стражей порядка» градом летели камни. Но горе было тем из толпы, кто попадался им в руки, — пойманных не щадили.

Не менее страшное зрелище можно было увидеть в эти минуты в самой больнице. Раненые валялись прямо на полу, в коридорах, на лестницах.

В этот день в больнице хозяйничали меньшевистские особоотрядчики. Врачам не разрешалось подходить к раненым, оказывать им какую-либо помощь.

Тигран лежал на голом полу. Его томила жгучая жажда.

— Воды… — умолял он. Но никто не откликался, никто не подходил.

Люди умирали в стенах больницы, на глазах у врачей, сестер, санитаров, которым было запрещено им помогать.

Доктор Овьян, известный в городе хирург, попытался подойти к раненым, буквально валявшимся в лужах крови, но вооруженные «народогвардейцы» силой его отстранили.

Глубоко возмущенный хирург едва не вступил с ними в драку. Он, пожалуй, и начал бы ее, если" бы молодой, щеголеватый офицер не остановил его.

— Господин доктор, честь имею… Мы вас глубоко ценим и уважаем, но, к великому сожалению, на этот раз ничем не могу помочь. Это приказ комиссариата. Честь имею… — И он почтительно звякнул шпорами.

Овьян взорвался:

— Не знаю, я сошел с ума или эти изверги?.. — воскликнул он. — Что такое комиссариат? Какое имеет право комиссариат вмешиваться в мои дела? Есть закон, почитаемый всем цивилизованным миром: даже приговоренный к смерти, если он болен или ранен, имеет право на помощь врача. А этих несчастных никто не судил, они стали жертвой дикого произвола. Да, да…

Хирург не договорил. Офицер, еще раз звякнув шпорами, вежливо прервал его:

— Для меня, господин доктор, приказ комиссариата — закон. Честь имею… — И он, откозыряв, пристукнул каблуками и быстро отошел.

Овьян ошарашенно поглядел ему вслед.

— Звери, варвары!… — вскипел он снова. — Понимаете ли вы, что творите? Это же нарушение всех норм цивилизованного мира. Уйдите отсюда, приказываю вам оставить больницу!..

Поняв, что усилия его напрасны, Овьян сдернул с себя белый халат и швырнул им в солдата, отстранявшего его от раненых. Солдат инстинктивно отшатнулся, и халат повис на острие штыка.

Сона всю ночь провела у больницы. С нею был Микаэл. Другие дети остались без присмотра дома. Никто не мог помочь ей проникнуть в больницу, перевязать раны мужа, облегчить его страдания. К утру Тигран умер. Сона умоляла выдать ей тело мужа, но в ответ услышала сухое: «Нельзя, таков приказ оттуда, сверху…»

Где и как похоронили Тиграна, никто не знал.

По вечерам осиротевшую семью Тиграна часто навещала Ази. Добрая старушка старалась хоть немного облегчить страдания несчастной больной Сона; рассказывая ей разные истории, она, будто между прочим, незаметно приводила в порядок комнату — оправляла постели, мыла пол, топила печь.

— …Сон нынче видела, — рассказывала Сона. — Небо потемнело, покрылось тучами. У одной из туч оторвался край и стал птицей. Прилетела, села мне на грудь. Гляжу — удивительное дело! — крылья птичьи, когти птичьи, голова человечья. Страшно мне стало. Вцепилась мне птица когтями в горло, рвется, точно зовет куда-то за собой. Спрашиваю: «Куда, прости господи, а ребята мои как же?» А она: «Не знаю никаких ребят, ты долг свой отдать должна, идем!..» И снова рвется куда-то. Хочу крикнуть, на помощь позвать — не могу, голос пропал. Просыпаюсь, вскакиваю, все белье на мне мокрое — будто в воде была. Перекрестилась, надела сухое. Так и просидела без сна до утра. Вот и думаю теперь — не перед Тиграном ли я в долгу? А, что скажешь, Ази?.. И правда, ведь большой долг за мной остался?..

Ази сострадательно смотрит на соседку и мягко говорит:

— Думай о детях, Сона. Ушедший ушел, горе оставшимся.

Ушел? И Сона вспоминает все сначала.

Жили плохо. Со дня свадьбы — всегда в нужде, в мыслях о лучших днях. Тигран был самым младшим в семье оружейника, и ему ничего не досталось от славы кузнеца Араза. Стал он помощником отца лишь тогда, когда нужда уже вошла в их семью через тысячу щелей, а выхода у нее ни одного не было: хотя бы одна щелочка!

Едва став на ноги, работал в отцовской кузне, потом в разных мастерских: у Фукса, на механическом заводе, на железной дороге.

Сона он встретил в семье ее старшего брата и своего товарища — Арсена; они полюбили друг друга, поженились; стали отцом и матерью четверых ребят.

Да, плохо им жилось, но с Тиграном никогда не было страшно. Ведь бывает, что человек, живя под ветхой кровлей, в холоде и грязи, неустанно собирает известь и камни в надежде построить дом, новый и прочный.

Вот такой временной кровлей и казалось Тиграну мрачное настоящее. Он мечтал о жизни светлой, красивой. Надеждой на это лучшее, светлое, жила и Сона, потому-то в самые тяжелые дни она никогда не отчаивалась.

А теперь?..

— Ты знаешь жизнь, Ази, ты много горьких дней видела, скажи мне, как это бывает, когда сердце человека становится прахом и только одна его душа еще скитается по земле? — спросила она старуху.

Но Ази молча замахнулась фартуком на забравшихся в лачугу соседских кур и проворчала:

«Киш, пошли отсюда, негодные».

Такие женщины встречаются в каждом поселке, в каждом городе. В семью, где поселилось горе, они приходят без приглашения, приходят по праву старшего, чтоб помочь и советом и делом.

Такой женщиной была и Ази.

В черной шали, с длинной, свисающей по краям бахромой, она день-деньской суетилась с неразлучным веником в руках. Со стороны казалось, что согнутая в дугу Ази только и делает, что подметает. Ази никогда не глядела на небо, и потому казалось еще, что она навек рассорилась с богом и вся отдалась грешной земле — только ее одну она и видит, прислушивается ко всем ее голосам, беседует с нею.

И вправду, Ази не любила бога, не верила в него, не находила справедливости в его поступках.

— Подкуплен, — говорила старушка уверенно.

Те, кто знал ее смолоду, говорили, что когда-то статной и видной женщиной была Ази, отличалась крутым характером и однажды даже сидела в тюрьме, и сидела ни больше, ни меньше, как за… убийство.

Не верилось, но — это была правда.

В те далекие дни жила она в глухом горном селе и, овдовев, одна управлялась с целой семьей.

А убила она лесника, соблазнившего ее восемнадцатилетнюю дочь, глухонемую девушку, которая, не стерпев позора, кинулась с высокой скалы в пропасть.

Оскорбленная горянка воспылала жаждой мщения. Она долго преследовала негодяя и наконец застала его в лесу спящим под деревом.