Проверить свои чувства? Снова? Серьезно она эта, говорит или просто хочет испытать его? Но ведь он ее никогда не обманывал. И его чувства к ней все те же, что прежде, — она бесконечно близка ему и дорога. А его любовь к Каринэ, разве это преступление? К тому же он не разделяет Каринэ и Анны; они для него одно целое. Так в чем же Анна его обвиняет?

От этих мыслей Микаэла отвлекла Каринэ. Оставив игрушки, с которыми она возилась на тахте, девчурка подошла к отцу, влезла к нему на колени, мягкими пальчиками коснулась его небритого лица и улыбнулась, показав свои маленькие, как рисовые зерна, зубки.

«Вот она, моя совесть, моя душа, мое сердце…» — думал Микаэл, крепко прижимая к груди свою маленькую, такую дорогую дочурку.

И все же… боясь разговоров и неприятных объяснений, Микаэл бывал в последнее время у Анны реже.

Редели и становились тоньше связывающие их нити, но где и когда они должны были оборваться и какие это могло повлечь за собой последствия, — оставалось неизвестным.

Микаэл отлично это чувствовал. Трезвость мысли, та холодная, рассудочная трезвость, от которой одинаково страдали и Лена, и Анна, не покидала его ни на минуту.

Как-то вечером, покончив с делами, он долго оставался в своем кабинете. Домой возвращаться не хотелось — молчание Лены стало невыносимым. Мучительно было видеть и недоверчивые, полные сомнения глаза Анны.

Опустив голову, он сидел за письменным столом, то ли обдумывая что-то, то ли просто отдыхая.

Почему все так сложилось? Почему он всегда должен чувствовать себя одиноким?

Подобно человеку, оказавшемуся после кораблекрушения на необитаемом острове, он тревожно озирался, но никого вокруг себя не видел. А ведь, пожалуй, есть люди, завидующие ему, считающие его счастливейшим человеком. Его уважают, им восхищаются, преклоняются перед его талантом. О нем пишут на страницах газет и журналов, его повсюду избирают, возносят до небес, а сами… оставаясь на грешной земле, более счастливы, чем вознесенный и возвеличенный ими профессор Микаэл Аразян.

Почему?

Было время, когда Аразяна радовало каждое сказанное в его адрес хвалебное слово. Что ж, это и не удивительно. Ему было приятно, что люди ценят его. Разве сам он, когда был молод, не уважал и не ценил своего учителя, доктора Овьяна? Не преклонялся перед ним?

С годами он привык к этому все возраставшему почету и уважению, и постепенно между ним и окружающими его людьми вырастала какая-то невидимая, но ощутимая преграда, которая сделала многое для него незримым и неслышимым. Но Микаэл особенно не тревожился: по-видимому, это естественно для ученого, ушедшего в свой творческий, созидательный труд, для человека с таким положением и именем. Так он и свыкся незаметно с этим новым своим состоянием.

С той поры уже никто не смел замечать за Аразяном каких-либо ошибок и оплошностей, а если что и замечали, то не осмеливались заявлять об этом громко.

Прошло еще немного времени, и удачные операции, а следом за ними защита кандидатской диссертации стали тем прочным фундаментом, на котором он уже совершенно незыблемо утвердился. И, наконец, боевые награды, полученные на войне, и блестящая защита докторской диссертации увенчали седеющую голову талантливого хирурга лавровым венком.

Но настал день, когда Аразян сам затосковал по людям, по шуму жизни; он готов был отказаться от славы и звания, лишь бы почувствовать себя счастливым. Но тысячи непреодолимых преград вставали на его пути. Вот так и остался он в своем непреодоленном внутреннем одиночестве.

…Из коридора донеслось шарканье туфель. Кто-то остановился у двери и, должно быть, прислушивается.

Аразян напряг слух. Что-то звякнуло.

А это, верно, старуха уборщица, Евпраксия. Встречая ее, Аразян всегда вспоминал бабушку Ази, сердечную старуху, которая всегда была так добра к их семье, а после смерти матери заботилась о мальчиках, как родная. И ей он ничем не отплатил за ее доброту.

Изумительная была женщина… Разве можно забывать таких людей? Даже перед смертью не захотела обременять кого-нибудь: как-то ночью тихо ушла от приютившего ее Аби — и исчезла бесследно.

С ведром и щеткой в руках Евпраксия присела в коридоре перед дверью профессорского кабинета, ожидая, когда он уйдет и даст ей возможность закончить уборку.

Аразян позвал ее. Неверной, старческой походкой вошла она в кабинет и остановилась у порога. Ее доброе утомленное лицо было изрезано сеткой мелких морщин. Она боязливо смотрела на профессора: не помешала ли, не рассердился ли он на нее?

— Подойди поближе. Присядь, что ж ты стоишь? — мягким и усталым голосом проговорил Аразян.

Старуха покорно повиновалась и робко присела на краешек стула.

— Как поживаешь, матушка? — спросил Аразян.

— Спасибо, Михаил Тигранович.

— Как твои домашние?

— Спасибо…

Аразян хотел спросить ее еще о многом, надеялся заставить старуху разговориться, но почувствовал, что из этого ничего не выйдет — разговор не клеился. Да и о чем им было говорить. Ведь он совсем, совсем ничего о ней не знал. Он только встречал ее в коридорах клиники, но часто, проходя мимо, даже не здоровался.

— Не нужно ли тебе в чем-нибудь помочь, матушка?

— Спасибо, Михаил Тигранович. Вот пришла подмести комнату…

Старуха робко улыбнулась, точно просила извинить ее.

— Ну, так не буду мешать… — Аразян быстро привел в порядок свои бумаги и, взяв портфель, вышел из кабинета.

«Свободного часа» для доктора Тандиляна у Микаэла Тиграновича так и не нашлось.

О новых работах Микаэла Тандилян узнал лишь тогда, когда стало известно, что Министерство здравоохранения командирует профессора Аразяна на три месяца в Москву.

Еще на фронте Аразян мечтал о возможности делать операции на временно отключенном человеческом сердце. Но что же на это время заменит сердце и будет выполнять его функции?

На создании такого сложного и крайне чувствительного аппарата и остановилась творческая мысль Микаэла. Сейчас он собирался в Москву, чтобы в сотрудничестве с товарищами из Научно-исследовательского института экспериментальной хирургической аппаратуры и инструментов воплотить свою мечту в жизнь.

Услышав о длительной командировке Аразяна, Геронти Николаевич потерял голову.

— Что же мы будем делать без Микаэла Тиграновича? — с тревогой спрашивал он.

И его тревога была не безосновательна.

В клинике ежегодно проходили практику сотни студентов, и руководил этой практикой всегда лично Аразян. У пего не было в этом деле замены, и он не подумал позаботиться о том, чтоб подготовить специалиста, который способен был бы принять на себя его обязанности по кафедре хирургии.

Добросовестные сотрудники у Аразяна, несомненно, были, но ни один из них не мог полностью заменить его. Пригласить специалиста со стороны? Но это тоже нелегкое дело. И потом, как отнесется к этому сам Аразян? С ним нельзя не посчитаться. А он не пустит к себе в клинику кого попало.

Геронти Николаевич утешался только одним: открытие Аразяна принесет славу не только ему одному, но и клинике, в которой он работает, а значит, в какой-то мере и самому Геронти Николаевичу.

— Ну, каково?.. Пойди-ка теперь и облей бензином тех, что болтает разную чушь о Микаэле Тиграновиче, и чиркни спичкой.

Тандилян только усмехнулся понимающе.

«Несколько недель, проведенных Анной без Микаэла, были для нее самыми спокойными. Он прислал ей из Москвы два письма, в которых оставался все тем же холодным, сухим, склонным к нравоучениям человеком. Строки этих писем теплели лишь тогда, когда в них появлялось имя Каринэ.

Писал он Анне и о своих делах. «Пока ничего не получается, поглядим, что будет дальше», — признавался он с сердечной болью. Единственно, что его утешало, это энтузиазм и готовность помочь ему всех работников института. «Одна надежда на этот коллектив, иначе я давно бы бросил все и приехал», — писал он Анне.