В один из моментов этих тягостных раздумий Микаэлу вручили доставленное полевой почтой письмо. Увидев на конверте руку капитана Варшамова, он был разочарован: «Любопытно, чего ради этот вертопрах вздумал писать мне?»

Он вскрыл конверт с полнейшим безразличием. Варшамов и в письме оставался Варшамовым — живо, со своим обычным юмором, он рассказывал о самых обычных, будничных делах. «Хотел бы я знать, — писал он, — какому нищему подала моя мать кусок хлеба, что мне посчастливилось унести голову из этого ада. На весь наш вагон осталось в живых только двое или трое. А меня почти ничто не коснулось. Вот только раздробило палец на левой ноге, слегка разворотило плечо да какой-то дурацкий осколок вырвал два куска мякоти черту на шашлык. Слава богу, дешево отделался».

В конце письма Варшамов сообщал, что за ним «по-прежнему ухаживают милые руки Анны», и добавлял: «Что хочешь говори, Микаэл, но встала эта женщина на моем жизненном пути… и баста! Не хочу себя хвалить (ибо сам господь хвалит капитана Варшамова, начиная со дня его рождения), но парень я собой довольно видный, что же ей может во мне не нравиться?.. Я твердо решил на этот раз не упускать из рук счастья.

И сама Анна стала как-то мягче, доступнее. Со мной она ласкова. Иной раз, смотришь, и улыбнется приветливо. Не думай, что шучу. Говорят: «Женщина улыбается, когда может, плачет, когда хочет». Вот и учти, что надо думать, если, видя такого черта, как я, Анна не ужасается, а улыбается. Словом, надеюсь на добрый конец.

А ты, Микаэл, помолись за меня; говорят, что молитва ученого скорее доходит до бога».

Письмо Варшамова и обрадовало Микаэла и причинило ему боль. Он был бесконечно рад, что Анна жива, здорова и по-прежнему находится в составе второго эшелона. Но двусмысленные намеки Варшамова доставили ему немало огорчения. Неужели капитан на что-то надеется? И в самом деле, как бы этот балагур не смутил бедную женщину. Микаэлу очень не понравились' слова Варшамова о том, что Анна «стала как-то мягче, доступнее». Неужели?..

Впрочем, чему удивляться? Варшамов холост, не обременен семьей, характер у него располагающий — веселый, общительный. Внешность тоже недурна. Что же невозможного, если Анна в конце концов уступит и свяжет с ним свою жизнь?..

Да, все это может кончиться плохо. И виной тому опять-таки скрытность Микаэла. Получив письмо Анны, он должен был откровенно поговорить с капитаном, посоветовать ему прекратить свои домогательства. А он промолчал. Почему? Все из-за той же замкнутости, из-за проклятого самолюбия.

Микаэл негодовал на самого себя. Но что пользы? Надо было не злиться, а действовать — написать Анне письмо, утешить, обнадежить.

И Микаэл решил написать.

Ответ пришел скоро. Анна подробно рассказывала о постигшей эшелон беде, о понесенных потерях.

Среди жертв воздушного налета была и Дуся, честная и преданная Дуся, которой так хотелось жить, любить, которая так сильно была увлечена капитаном Варшамовым. Анна была потрясена гибелью девушки. О капитане Варшамове она писала, что он все еще у них и что к его старым ранам теперь добавились новые. По-прежнему, когда начинаются боли, он садится на койке и, обняв колени, тихим голосом поет свои заунывные песни. Он все так же шутит, острит и забавляет своих товарищей по палате.

Анна не преминула сказать, что она больше не сердится на капитана, привыкла к его шуткам и подчас они даже заставляют ее посмеяться.

Читая эти строки, Микаэл горько улыбнулся.

«Наивная женщина! Пишешь и не думаешь, какие страшные подозрения может зародить это твое невинное признание в сердце человека, связанного с тобой тысячью нитей».

Этими словами он и хотел начать второе письмо к Анне, и даже уже написал их. Но потом решил, что подобным недоверием можно оскорбить любое честное сердце, изорвал листок и принялся за другое письмо. В нем он выражал надежду на возможность скорой встречи.

И не ошибся.

Вскоре начальнику госпиталя удалось добиться соединения первого и второго эшелонов.

Аразян встретил Анну так, как встречают потерянного и вновь обретенного близкого человека. Эдвард, увидев Микаэла, вскрикнул и кинулся к нему на шею с такой радостью, будто увидел родного отца.

Микаэл подхватил мальчика па руки, высоко поднял и закружил, как на карусели. Целуя Эдварда, он вдруг, неизвестно почему, вспомнил тот дождливый весенний день, когда увидел с балкона Лену, целующую маленькую дочурку дворника.

Комнату свою Микаэл уступил Анне, а сам перебрался в маленькую комнатушку при госпитале. И это его жилье тоже было очень скромным: казенная койка, небольшой шкаф, стол, табуретка. На одной из стен еще со времен, когда в здании, где теперь был размещен госпиталь, помещалась школа, остался плакат на серой бумаге с известными ленинскими словами: «Учиться, учиться и учиться!» Остальные три стены были голы.

В числе раненых второго эшелона находился, как известно, и капитан Варшамов. Он очень обрадовался приезду Микаэла и вновь принялся осаждать его своими разговорами.

— Не тебе мне рассказывать, Микаэл, как я весь изранен. И все же, если только дела мои с Анной наладятся, будь я проклят, если хоть день один тут останусь: так, недолеченный, и удеру на фронт. Потому что будет кому обо мне поплакать, будет кому попричитать горестно. Ведь ужасное дело — умирать одинокому. Задумывался ли ты когда-нибудь над этим? Вот, погляди-ка, высится перед тобой, как скала, удалой красавец капитан Варшамов… — Он достал из нагрудного кармана круглое зеркальце, с которым никогда не расставался, и самодовольно в него погляделся. — Лев, истый лев, не правда ли? Скажи, можно такого героя, такого храбреца уступать земле без горючих слез? А, что ты скажешь, Микаэл?.. — с хохотом закончил Варшамов, пряча зеркальце обратно в карман.

Привыкший побалагурить, капитан, за неимением других слушателей, изрядно надоедал Микаэлу. Но о ним самим шутить было опасно — боже избави! — он пришел бы в ярость.

Приходилось безоговорочно соглашаться, что его начищенные до блеска сапоги, те, в которые, прихорашиваясь, заглядывает солнце, сшиты из самой отборной кожи; темно-зеленый суконный китель и синие галифе исполнены, конечно, самым лучшим портным; горящая, как золото, медная бляха на поясе — самая красивая; и даже его карманный гребешок сделан из рога горного козла самых чистых кровей. И, наконец, ни у одного мужчины в мире нет такого прекрасного залихватского чуба, каждый волосок которого Варшамов бережет пуще глаза.

Таков был капитан Варшамов — что тут скажешь? Зная его, Микаэл только молча улыбался. Вступать о Варшамовым в спор он и не пытался — разве можно было разобраться, когда тот шутит, а когда говорит серьезно?

Однажды капитан сказал задумчиво:

— Знаю, Микаэл, что ты меня дураком считаешь, но зря. Мой и твой характеры схожи в том же, в чем глупость схожа с мудростью. Хочешь знать, в чем именно? А в том, что и та и другая беспредельны…

Не разобравшись в этих темных рассуждениях, Микаэл попросил объяснения.

— Эх, дружище, займись лучше своим делом, это я так…

Но чтобы эта игра слов ни означала, Микаэла она сильно покоробила, и он стал заметно избегать капитана.

В день именин Эдварда Анна попросила Микаэла прийти пораньше.

Был холодный, ясный вечер. Безлюдные улицы затемненного города тонули во мгле. На безоблачном небе ясно сияли звезды. Казалось, что городские огни каким-то чудом взлетели вверх, разбежались по небосводу во все стороны и горят теперь там, то ярко вспыхивая, то затухая.

Не успели сесть за стол, как кто-то постучался. Анна открыла дверь и от неожиданности отшатнулась: из полумрака сеней выступила гигантская фигура капитана Варшамова.

— Можно? — пророкотал его густой бас.

— Пожалуйста, входите, — пригласила Анна.

Варшамов вошел, прижимая к груди какой-то огромный сверток.

— Честь имею представиться, золоточубый капитан Варшамов, — начал было он, но вдруг остановился — взгляд его упал на освещенную лампой спину Аразяна. — Ой, Микаэл?.. Сидишь и — ни звука… Я мог и не узнать…