Тиграну захотелось броситься к старику, обнять его, утешить сыновней лаской, а потом шепнуть осторожно на ухо, чтобы он не сказал чего-нибудь лишнего.

Ротмистр не спешил. Он сидел, развалившись в кресле, и, закинув ногу на ногу, казалось, отдыхал.

На большом столе перед ним лежала груда бумаг. Он перелистывал их так лениво и безразлично, как дома, в свободные часы, перебирают листы старого семейного альбома. В пальцах левой руки, опиравшейся на подлокотник кресла, ротмистр сжимал длинный мундштук папиросы. От нее узкой струйкой поднимался к потолку легкий голубоватый дымок.

Время от времени жандарм медленно брал в руку одну из бумаг, проглядывал ее внимательно, заботливо расправлял, разглаживал загнувшиеся углы и так же неспешно клал на место.

На блестящей лысинке его слегка наклоненной вперед головы в строгом порядке были расположены редкие светлые волоски, тщательно начесанные от затылка ко лбу; узкие синеватые губы, казалось, склеились, так плотно они были сжаты.

В который уже раз пересматривая одни и те же бумаги, ротмистр перекладывал их с одного конца стола на другой. В каждом движении этого хорошо вышколенного чиновника сквозило сознание довольства собой и своим высоким положением. Он изо дня в день с утра до вечера способен был делать одно и то же, не испытывая при этом ни скуки, ни утомления.

Отблески света от стоявших по краям стола медных канделябров играли на лице жандарма, и создавалось впечатление, что он улыбается какой-то шевелящейся в его голове забавной мысли.

Но вот, спрятав бумаги в серые папки и отложив их в сторону, ротмистр выпрямился. Одна бровь у него встала торчком. Он словно только что заметил, что в сто кабинете есть кто-то. Стряхнув пепел с погасшей папиросы, он вновь раскурил ее и, глубоко затянувшись, рявкнул:

— Ну?..

Повторений ротмистр не любил. Его излюбленной манерой допроса были различного вида восклицания и хитро рассчитанные паузы. В этом ему очень помогала папироса. Втянув побольше дыма после каждого вопроса, он причудливыми кольцами выпускал его поочередно из ноздрей и из уголков рта. В эти мгновения его притворно равнодушное лицо, казалось, говорило: «Для меня все ясно, буквально все. Я хочу испытать вашу честность. Вы можете сознаться, можете молчать — как вам больше нравится. От этого положение не изменится. Все равно все вы неисправимые разбойники, враги правительства и родины, и место вам — на том свете или в Сибири. Меня удивляет одно — как до сих пор вам позволяли отравлять атмосферу?..»

— Ну?.. — вновь обратился он к Тиграну.

— Мне сказать нечего… Я все уже сказал… я…

Ротмистр медленно поднял руку.

— А если ваш отец подтверждает? — он учтиво обернулся к старику: — Не так ли, папаша?

Чувство омерзения захлестнуло старика: он понял, что, задавая свой вопрос, жандарм заранее навязывает ему ответ. Когда же и в чем он ему сознался? Зачем так бесстыдно лгать? Зачем вводить в заблуждение Тиграна?

Старик не вытерпел. Собрав последние силы, он резко проговорил:

— Нет, ложь!.. Сын мой никуда не ездил… За что вы его арестовали? За что мучаете?

Тигран облегченно вздохнул.

То, что произошло с ним в последующее мгновение, он не сумел бы объяснить и сам. Неожиданно рванувшись вперед, он с такой силой обрушил свои тяжелые кулаки на письменный стол жандарма, что медные канделябры подскочили и со звоном свалились на пол.

— Изверги, звери!.. Кто дал вам право издеваться над больным стариком, калекой?..

В невольном испуге ротмистр вскочил с места и всем своим грузным телом прижался к стене.

Часовой, приставив штык к груди Тиграна, оттеснил его от стола. Вбежавшие на шум жандармы скрутили ему руки и выволокли в коридор, Там его беспощадно избили.

— В карцер, в карцер!.. — астматическим шепотом прошипел ротмистр. — А ты, ты, паршивая собака, — обернулся он к старику с презрительной гримасой, — ты остался глух к нашим добрым советам? Теперь пойди собери его косточки…

Старик, видимо, хотел что-то сказать, пошевелил губами, но слова застряли у него в горле. Шатаясь, он сделал несколько шагов вперед в сторону ротмистра и дрожащей рукой вынул спрятанную на груди бумагу — смятую, ставшую от старости темно-желтой, как осенний лист. Он было протянул ее жандарму, но вдруг отвел руку назад, покачнулся и ничком распростерся на полу.

Когда жандармы выволакивали из кабинета ротмистра бездыханное тело кузнеца, в его худой костлявой руке была крепко зажата пожелтевшая бумага с царской печатью. Черно-коричневый сургуч, надломленный окостеневшими пальцами, казался сгустком запекшейся крови.

Зачем принес сюда старый кузнец эту бумагу, какие он возлагал на нее надежды, так и осталось тайной.

Город давно позабыл о своем замечательном оружейнике, и только когда разнеслась весть о том, что он умер во время допроса, люди вспомнили о нем. И снова прогремело имя кузнеца Араза, как гремело оно многие годы назад, когда он был еще молодым и слава о его мастерстве долетела до царского порога.

— Благо тебе! Человеком в этот мир пришел ты и человеком его покинул, — говорили старые друзья кузнеца, опуская его гроб в могилу.

Каждый раз, когда кузнец Араз ковал оружие и под сводами его дымной кузни, разбрасывая снопы огненных искр, на широкое лезвие новой сабли падали последние удары тяжелого молота, у дверей кузни в неспокойном ожидании ржал гнедой в голубых яблоках жеребец. Жеребец нетерпеливо бил ногами, вставал на дыбы, норовил сорваться с места и умчаться вдаль, но сильные руки всадника смиряли и укрощали его.

Со стороны всадник мог показаться гонцом, срочно посланным с поля битвы: то ли прискакал он с важной вестью, то ли должен увезти ее отсюда воюющим и не хочет спешиться, чтобы не потерять лишней минуты.

Пока жеребец волновался у дверей кузни, Араз заканчивал свою работу. Ударив последний раз по раскаленному металлу, он щипцами срывал готовую саблю с наковальни и выносил ее всаднику.

Рукой в кожаной перчатке всадник хватал саблю за рукоятку и тотчас же давал коню шпоры. Жеребец словно взлетал, отрываясь от земли, и бешено уносился вперед. Всадник выпрямлялся и, высоко подняв ее над головой, размахивал еще не остывшей, отливавшей красноватым отблеском пламени саблей.

Это была не военная игра, не торжественная церемония, а лишь старинный способ закалки стали, испытание ее прочности. От пращуров дошла до Араза эта тайна оружейного мастерства, и мастер свято хранил ее.

Если на дворе сгущались сумерки, конь и всадник терялись в темноте, и люди, стоявшие у кузни, могли видеть только, как далеко-далеко впереди, словно поднятый волшебной силой, прихотливо извиваясь, парит над землей огненный змей, как, источая свет, он рассекает окружающую тьму.

Скачка продолжалась до тех пор, пока под действием воздуха раскаленный добела металл не становился сначала красно-голубым, а потом постепенно остывал и гас.

Когда всадник возвращался, привозя вместе с храпом загнанной лошади и запахом конского пота закаленную саблю, кузнец Араз торжественно выходил ему навстречу, бережно, как новорожденного ребенка, принимал ее из его рук и благословлял словами старинного обряда. Силы и твердости желал он тем отважным рукам, которым суждено извлечь из ножен эту саблю. Да послужит она на благо родины, сделав непобедимой десницу воина, сражающегося за правое дело. С той же обрядовой торжественностью старый кузнец благоговейно прикасался губами к холодному стальному лезвию и только после этого передавал оружие кому-нибудь из стоявших рядом подмастерьев.

Однажды у дверей старой кузни появились люди с золотыми погонами на плечах — какие-то важные военные. Почтительно поздоровавшись с кузнецом, они таинственно о чем-то с ним пошептались и увезли его с собой.

Кузнец никому не сказал, о чем с ним говорили военные и куда они его возили. Только до слуха людей дошло, что лезвия, выкованные Аразом, очень понравились генералам и кузнецу поручили обучить своему мастерству других оружейников. И не только искусству ковки штыков и сабель, но и тайне изготовления замечательной дамасской стали — тайне, переходившей в роду Араза от старшего к младшему.