Бежать? По куда? Как?

Умер Прохор — у него развилась газовая гангрена. Сибиряка похоронили на братском кладбище, а его ме-сто в палате занял прибывший с последним санитарным поездом новый раненый, капитан Варшамов.

Потерявший' при ранении много крови, капитан был очень слаб. Он едва держался на ногах, но ни за что не согласился лечь на носилки или воспользоваться костылями и, собрав последние силы, вошел в палату без посторонней помощи. В дверях он снял фуражку и низко поклонился, словно гость, входящий в дом сердечного друга. Увидев приготовленную для него койку, капитан хмыкнул.

— Рад встрече, — обращаясь к койке, произнес он на чистейшем карабахском диалекте. — Это ты, моя лошадка? А где же твой жеребенок? — Когда капитан растянулся на койке, ноги его повисли в воздухе. Только теперь стало понятно, что он имел в виду, говоря о «жеребенке». Принесли две табуретки, приставили их к койке и, положив на них сложенные одеяла, подставили ему под ноги. После этого койка капитана оказалась намного длиннее других и выступала далеко вперед, загораживая проход и нарушая строгий госпитальный порядок.

Трудно было сказать, сколько лет капитану. Господствующее положение на его широком загорелом лице занимал крупный орлиный нос. Губы у него были толстые, словно припухшие, брови густые, и из них в разные стороны торчали непокорные золотистые волоски. А посреди всего этого природа поместила два бирюзовых озерка — голубые глаза, такие ясные и мирные, что, казалось, они могут быть только отражением такой же ясной и мирной души.

В первый же день по прибытии в госпиталь капитан счел нужным познакомить товарищей по палате со своей скромной биографией.

— Позвольте представиться, — доложил он. — Капитан Варшамов. В прошлом — сирота, бродяга, мягко говоря, беспризорник. Организатор ряда разрушительных набегов на рынки и огороды. Затем воспитанник детского дома и рабфаковец. Потом — Красная Армия, бессрочник. В настоящий момент — солдат, защитник родины.

Ни дома, ни семьи… Любил многих, но жизни не связал ни с одной: коротышки мне не нравились, дылдам — я. Так вот и шло время, катились годы, и капитан Варшамов остался холостяком — неудачником Паносом[2]. Этим и кончается одиссея капитана Варшамова. Если есть вопросы — прошу…

С появлением Варшамова палата заметно оживилась. Больные повеселели.

О себе самом Варшамов думал мало. Даже на раны свои не обращал внимания. Случалось, усилятся боли, — будь то днем или ночью, — присядет он на койке, обняв колени, и заведет грустную песню. И трудно было понять, что заставляет его петь, — то ли тоскливое настроение, то ли надежда заглушить боль. Видно было только, что помогала ему песня, уводила она его из тяжелой больничной обстановки, облегчала страдания.

Капитан Варшамов мог остаться для Анны обычным нуждающимся в уходе раненым, если бы не одно очень важное обстоятельство: неожиданно выяснилось, что Варшамов — старый приятель главного хирурга, его товарищ по рабфаку, а следовательно, и единственный человек, который в той или иной мере мог удовлетворить томившее Анну любопытство. У него она могла многое узнать о Микаэле.

Анна не спешила и не прибегала к хитростям. Она знала, что рано или поздно разговорчивый и общительный капитан сам расскажет ей все, что ему известно о Микаэле.

Первая встреча Варшамова и Аразяна была очень сердечной. Узнав в Микаэле друга юности, капитан отбросил одеяло, приподнялся на койке и заключил главного врача в мощные объятия. Не ожидавший подобной встречи Микаэл сильно растрогался. Друзья долго не могли наговориться, — ведь сколько воды утекло со времени их разлуки! Говорил, главным образом, Варшамов, вспоминавший такие мелочи, которые, казалось, давно затянуло пеленой забвения.

— Знаешь что, Микаэл? Может быть, ты и посмеешься надо мной, но скажу тебе как мужчине: гложет меня одна мысль, не дает покоя. Ну, конечно, война, кровь, разруха… все это ужасно. Известно, что плова с кишмишом тут не раздают. Да и не всем нам суждено домой вернуться. Один будет жить, другой умрет, одному розы достанутся, другому колючки. Но как говорили еще наши деды: «Будем живы — мы пахари родины; умрем — ей же принесем себя в жертву». Все это само собой. Но у меня своя сердечная забота. Беда в том, что, если погибну я, ни одна живая душа слезы по мне не прольет. Ты про себя, небось, посмеиваешься. Тебе что, ты меня не поймешь. Честное слово, как подумаю об этом, сердце на куски разрывается. А за что? За какие грехи? Ведь я ничем не хуже других! Что до красоты, то кажется, тоже природа не обделила. Даже сапоги у меня горят ярче, чем у других, — солнце, приводя свой лик в порядок, в них, как в зеркало, смотрится. Да, да, ты не смейся, это все засчитывается… Ну, а насчет храбрости, мужества скажу тебе, как брату, будь проклят отец этого парня, — он ткнул себя кулаком в грудь, — если он перед мечом обнаженным глазом моргнет. Раны мои в том порукой. А как обернусь на себя да о судьбе своей подумаю — будто адским огнем меня опаляет.

Во всю свою жизнь Микаэл никого не слушал с таким удовольствием, как Варшамова. В его разговоре шуточное и серьезное так перемешивались, что разграничить их было почти невозможно. Одно было ясно: если не принимать всерьез явно дурачливых слов Варшамова о «коротышках» и «дылдах», то в личной жизни он был действительно невезучим — истинный неудачник Панос. Не сумел он вовремя создать семьи и теперь по-настоящему горевал об этом. А вины его в том не было: как военного, его часто перебрасывали с места на место, из города в город, а в это время какой-нибудь более удачливый соперник похищал из-под самого его носа ту, с которой он думал связать свою судьбу.

Текло время, проходили годы, и капитан Варшамов так и остался бездомной кукушкой. А там война, фронт, кровавая сумятица сражений… где уж тут было думать о чем-нибудь подобном.

Анне казалось, что, если она поподробнее узнает о жизни Микаэла, о его семье, ей легче будет на что-то решиться и, быть может, положить всему конец.

В самом деле — чего ей ждать от человека, живущего в мире собственных забот и радостей, у которого, наверно, есть любимая жена, дети. Ведь он в лучшем случае может ответить ей только добрым отношением. Но, узнай она, что это действительно так, ей будет еще тяжелее, чем теперь; к тому же это заставит ее навеки затаить свои чувства. И далась же ей эта любовь! Ведь она настоящая эгоистка, преступница по отношению к собственному сыну.

Из случайного разговора с Варшамовым Анна узнала, что Аразян женат и очень любит свою жену.

Почему Варшамов сказал ей об этом, к тому же подчеркнуто? Кому, казалось бы, интересно, любит ли Аразян свою жену?

Но и узнав об этом, Анна не нашла в себе сил расстаться с мыслями о Микаэле. Она проверила себя и убедилась, что не думать о нем просто не может.

Говорят, что безответная любовь особенно сильна. Анна теперь совершенно ясно осознала, что в ней говорит не одно чувство признательности, — это любовь, настоящая глубокая любовь зрелой женщины.

Пусть у Аразяна есть семья, жена, пусть он любит другую! Не все ли равно? Это не может помешать Анне любить его. Да она просто и не в состоянии побороть своего безудержного влечения.

Что принесут напрасные раздумья над тем, за что и когда она полюбила? Да к тому же любовь не знает раздумий: кто раздумывает — тот не любит.

Случайно или умышленно, Варшамов, как только речь заходила об Аразяне, сейчас же переводил разговор на другую тему. Почему он уклоняется от более подробных рассказов о своем друге? Ведь он так искренне его любит и ценит. «Светлая голова», — не раз говорил Варшамов о Микаэле.

— А у вас, сестрица Анна, чудесное сердце. Заходите ко мне почаще. Стоит вам прийти — и я все свои болячки забываю, у нас, знаете, есть одна глупенькая песня, только вы не придавайте ей значения: