Арменака перевели в отдельную палату. Теперь при нем неотступно находилась жена, Рипсимэ; она и ночевала в клинике.

У больного в последнее время совершенно пропал аппетит, и Рипсимэ стоило большого труда заставить его съесть хоть что-нибудь. Язва желудка (о которой ему говорили) так извела его, что он все торопил с операцией: «Ну, пусть вырежут, и дело с концом, довольно я помучился». Однако, посоветуй ему кто-нибудь оставить все, как есть, и вернуться в село, он, пожалуй, не мешкая, так бы и сделал.

Арменак, конечно, не мог не замечать сочувственных взглядов врачей и знакомых, но они его только удивляли: и чего это все развели такую панику, когда сам он спокоен! До чего же боязливы эти люди! Или думают, что он не выдержит операции? Нет, он не таковский, ему еще положено жить: ведь у него еще столько незаконченных дел! Да и много ли он жил? Каких-нибудь пять десятков лет. Врачи находят, что сердце у него крепкое, с таким сердцем он может прожить добрых сто лет. Ну, пусть двадцать — двадцать пять им останется, а ему и семидесяти пяти хватит. Значит, ему осталась еще четверть века. Так чего же боятся эти люди?..

Весть о тяжелой болезни Арменака подняла на ноги все село. Каждый приезжавший в Тбилиси астхадзорец старался непременно попасть к нему. По воскресным дням люди добывали машину и целыми группами ехали навестить Арменака. Остановив машину у ворот клиники, они скопом вваливались во двор.

Арменак спускался в садик и беседовал с астхадзорцами, которые, перебивая друг друга, рассказывали ему о сельских делах, смеялись, балагурили и с облегченным сердцем уезжали обратно.

— Ну, ребята, ничего такого у него нет, пустяки, — обнадеживали они друг друга. — Вернется скоро. Зарежем барашка, шашлык приготовим или каурму пастушью и попируем как следует на холме у Орехового родника. Накормим его шашлычком, напоим красным вином, таким холодненьким, чтоб зубы ломило, и он у нас живо станет нашим прежним Арменаком…

В присутствии односельчан Арменак словно забывал о своей болезни, оживал, смеялся, — здоровый человек да и только! Целыми днями сидел бы с ними и говорил не наговорился о родном Астхадзоре.

Положение больного с каждым днем ухудшалось, он катастрофически худел. Наконец Аразян назначил день операции.

Решение брата Арменак принял с радостью. На лице его заиграла бледная улыбка — наконец-то он освободится от этой невыносимой болезни! Пройдет два-три месяца, и он вернется в родное село, где ему знакомы, близки и дороги каждое деревцо, каждый кустик, и снова возьмется за дело, да так, что не останется времени и нос высморкать…

Приняв решение оперировать брата, Микаэл, однако, сам еще не знал, во что эта операция выльется. Только увидев своими глазами опухоль, он сумеет решить, стоит ли ее удалять или это уже бесполезно. Если только поражена печень, то прибегать к помощи ножа бессмысленно — тут уже нет никакой надежды, никакого спасения. Об этом знали все — и врачи клиники, и близкие больного — не знал только он сам.

Началось нечто вроде настоящего паломничества. В Астхадзоре, кажется, не осталось человека, который не хотел повидать Арменака, поговорить с ним, свезти ему чего-нибудь вкусненького! Напрасно было объяснять тем, кто впервые собирался в город, что больной почти ничего не ест, что даже воду ему дают по капельке, с ложечки, — ничто не помогало. Каждый, собираясь к Арменаку, до отказа набивал всякой снедью свой самый красивый хурджин. Один из колхозников — Михак Ананянц даже умудрился по этому случаю зарезать барашка и привезти больному жареной баранины. А охотник Асрат приволок живую косулю и собрался забить ее тут же, во дворе клиники, да ему не дали. Пастух Ракел привез с собой кувшин студеной водицы из любимого родника Арменака. Бывало, придет туда, на Цим-Цим, Арменак в гости к жнецам, выхватит у одного из них косу, ступит по грудь в высокую, пышно расцвеченную цветами траву и пойдет косить — и следом за каждым взмахом словно не трава ложится на землю, а широкая пестрая лента ароматных цветов.

Ракел привез свой подарок ночью — днем вода нагрелась бы от солнца. Он всю дорогу ни на минуту не выпускал кувшина из рук, чтобы, упаси бог, не разбить его.

С болью в сердце приходили астхадзорцы к Арменаку, но, повидав его, поговорив с ним, заражались его бодрым настроением и возвращались с какой-то надеждой.

— Ну, скорей поднимайся, Арменак-джан, выздоравливай и возвращайся в село, там столько дел ждет тебя. Бросай эту клетку, отвезем мы тебя в наши цветущие горы, на зеленые луга… Как поваляешься там в траве да пристанет к тебе от каждого цветка хоть одна пушинка, так больше никаких других лекарств не понадобится, никаких докторов… — подбадривали его одни.

— Ну, только цветочные пушинки не помогут, — серьезно возражали другие. — Ты лучше о роднике Цим-Цим скажи. Там на травке жаркий костер разведем, барашка молодого зарежем… От шашлыка такой аромат пойдет, что мигом о хвори своей позабудешь.

— Лежишь, лодырничаешь… — шутят с больным наделенные чувством юмора, — морят тебя тут голодом, с ложечки поят, вот и довели до такого состояния…

Арменак слушал и посмеивался.

Каждый день в клинику приходил Аби, иногда с приятелями. Целыми часами просиживал он задумчиво на скамейке в садике клиники или ловил и расспрашивал об Арменаке врачей, сестер, даже нянек — каждого, кто носил белый халат. Время от времени он поднимался наверх, в палаты, вызывал Рипсимэ, расспрашивал ее о состоянии Арменака и неизменно заканчивал одним и тем же вопросом — не надо ли чего больному или самой Рипсимэ.

В последние дни Микаэл разрешил Арменаку есть и пить все, что он захочет, и это особенно усилило подозрение Аби. «Неужели Микаэл считает его настолько безнадежным?»

Большую часть свободных от работы часов проводил в клинике и Левон — то у Арменака, то в кабинете Микаэла. Левон не отчаивался, он надеялся, что искусство брата-врача спасет больного. Однажды он так и сказал Микаэлу.

— Хорошо, если б вышло по-твоему, — вздохнул тот.

Микаэл сначала хотел поручить операцию кому-нибудь другому, но потом передумал. Нет, как бы ни было тяжело, оперировать брата будет он сам, своими руками. Они у него еще тверды, и он сделает все, чтоб спасти Арменака.

Приняв такое решение, Микаэл вышел из кабинета. До операции оставалась одна только ночь.

Теперь Микаэла снедала единственная забота: как избавиться от осаждающих клинику астхадзорцев?

«И валят же валом, бог ты мой, — думал он. — Ни днем, ни ночью покоя нет. Звонят из села, из районного центра, из Еревана. По улице спокойно пройти не можешь — на каждом шагу останавливают, расспрашивают. Иной раз прямо домой являются и просиживают часами. Точно Арменак им дороже, чем мне!..»

Взирая на этих людей со своих профессорских высот, Микаэл и радовался и грустил: он даже чувствовал в душе нечто вроде зависти к брату. Правда, и его самого уважают и даже превозносят, но все это совер-шенно не то. Арменака никто не сторонится, для всех окружающих он родной, близкий человек, что-то вроде любимого отца или брата. Сердца всех этих людей связаны с сердцем Арменака прочными, неразрывными узами.

А Микаэл? Его собственное сердце?..

Нет, лучше не думать обо всем этом.

Когда Микаэл вернулся домой, Каринэ еще не спала. Глаза у девочки были красные, припухшие. Она, видимо, плакала.

У Лены, по словам Гаян, сильно разболелась голова и она пораньше легла спать. Что заставило плакать девочку, Гаян не знала: ее долго не было дома — ходила за покупками.

Оставалось только у самой Каринэ и узнать — не больна ли она, или, может, ее кто обидел?

— Что с тобой, Карик-джан? — спрашивал ее Микаэл. — Что случилось? Почему ты не хочешь ложиться к себе в кроватку?

— Не хочу… — упрямилась девочка.

Микаэл огорчился. Ребенок с детским упорством что-то скрывает от него.

Невольно вспомнился Варшамов, встреченный им несколько дней назад — в воскресное утро, когда Микаэл водил девочку в зоологический сад.