Подвинув женщине единственный стул, он предложил ей сесть. Но она продолжала неподвижно стоять. Из глаз ее лились слезы.

— Умирает… — не сказала, а простонала она и, опустив голову на руки, безудержно разрыдалась.

Удивительное существо человек. Вот вокруг него кровь, разрушение, смерть… Кто-то, только что стоявший с ним рядом, говоривший, смеявшийся, воспринимавший каждое движение и каждый взгляд собеседника, и так же, как он, видевший все, что творится вокруг, вдруг падает, сраженный предательской пулей, — и человека нет… Конец. Ты больше не увидишь его, не услышишь его голоса. И все же, когда, оторванный от окружающего мира, в четырех стенах маленькой комнаты, ты вдруг услышишь тревожное «умирает», невольный трепет охватывает тебя и дрожь пробегает по телу.

Микаэл подал женщине воды. Сделав несколько глотков, она, наконец, преодолев рыдания, сказала, что умирает ее сын — единственное дорогое существо, оставшееся у нее на свете.

В распоряжении Микаэла был только один час — час отдыха. Но он уже не думал об этом.

— Вы далеко живете? — спросил он, когда они вышли на улицу.

— Нет, тут же, на Параллельной.

По дороге Микаэл узнал от своей спутницы, что она вдова погибшего на фронте командира. Потеряла все — дом, близких. Бежала с тремя детьми из района, захваченного немцами. В пути двое ее малышей погибли. Остался старший, Эдвард. Он-то и лежит сейчас при смерти.

Свернув на Параллельную улицу, они вскоре оказались в большом, обнесенном деревянным забором дворе, в глубине которого стоял двухэтажный дом.

Какая-то молоденькая толстушка, первой увидевшая вошедшего во двор Микаэла, мигом оповестила о его приходе соседей и, подбежав к нему, застенчиво поклонилась.

Микаэл ответил на поклон, но, занятый своими мыслями, даже не узнал в смазливой толстушке медицинской сестры Дуси. Это она посоветовала матери большого мальчика позвать Микаэла; она же и показала, где он живет.

Микаэл подошел к больному, поставил рядом одой саквояжик, снял фуражку и присел на табуретку подле кровати.

— Ну, расскажите, что с ним такое? — спросил он, должно быть, машинально, потому что по дороге женщина уже рассказала ему обо всем.

Не дожидаясь ответа, он откинул край одеяла и, нащупав одной рукой пульс больного, другой достал из кармана часы. Почувствовав прикосновение холодной руки доктора, больной чуть приоткрыл воспаленные глаза.

Это был худосочный, бледный мальчик лет восьмисеми. Его сухие, потрескавшиеся от сильного жара губы были мучительно искривлены.

Микаэл внимательно осмотрел больного.

Положение было тяжелым. Непроходимость кишок осложнялась воспалением брюшины. Нужна была срочная операция.

Но — когда, где, как?.. Да и поможет ли еще операция? Выдержит ли слабый организм ребенка?

Микаэл погладил мальчика по головке и откинул прядь волос, спадавшую ему на лоб. Спокойное поведение врача приободрило окружающих, все облегченно вздохнули: «Ну, вот, а мы-то боялись…»

Больного нужно было сейчас же доставить в госпиталь. Но как? Машины под рукой нет, а нести мальчика на руках — невозможно. Оставалось срочно вызвать из госпиталя санитарную карету.

— Есть в доме телефон?

— К чему вам телефон, товарищ доктор? — нетерпеливо перебила Дуся. — Я птицей слетаю, дайте только записочку…

— А вы знаете, где находится госпиталь?

— Я?.. — Дуся улыбнулась, обнажив ряд ровных белоснежных зубов. — Разве вы меня не узнали?..

Ну, конечно, Аразян узнал ее.

— Ах, это ты… Дуся?.. Ты как сюда попала?

— Да я тут живу, в этом доме.

Микаэл торопливо набросал записку дежурному врачу.

— На, беги…

Врач дождался прихода машины, я сам поехал с больным в госпиталь.

Целых два месяца Эдвард был прикован к постели. И все это время Анна ни на минуту не покидала сына. Чтоб получить на это право, она добровольно приняла на себя обязанности госпитальной сестры и ухаживала не только за сыном, но и за всеми больными в палате.

За эти два полные тревоги месяца она, кажется, нм разу не поспала спокойно. Подсядет к кровати сына, положит голову на край его подушки, подремлет немного и — снова на ногах.

Операция была очень тяжелой и продолжительной. Почти никто из врачей не верил, что этот изнуренный, тощий, как скелет, мальчик сумеет ее перенести.

Но опытная рука Микаэла не изменила ему и на этот раз — с присущим ему искусством он удалил омертвевшие кишки, и, казалось, все прошло благополучно.

Но не прошло и десяти минут после того, как мальчика доставили в палату, когда в кабинет главного хирурга в панике вбежал его помощник Дронов.

— Умирает…

Микаэл бросился в палату. Губы и ногти у ребенка посинели, пульс почти не прощупывался.

От нервного перенапряжения у Микаэла дергалось лицо. «Неужто все наши усилия были напрасны?» — мелькнуло у него в голове.

Дронов и хирургическая сестра возились у постели умирающего, пытаясь вернуть его к жизни.

Микаэл раздумывал не более минуты. Трудно сказать, что он успел передумать за это время, но только, опомнившись, он коротко приказал:

— Адреналин!

Дронов, чтоб не терять времени, не стал кипятить шприц, а только окунул иглу в спирт и сделал Эдварду укол в область, смежную с сердцем.

Прошло несколько томительных секунд, и ребенок начал подавать признаки жизни. Синюшность стала постепенно проходить, губы порозовели, вздрогнули, и он глубоко вздохнул. Пульс забился ритмично. Микаэл распорядился сделать больному переливание крови и вышел из палаты.

Не успел он выйти в коридор, как к нему кинулась Анна. От волнения она не могла произнести ни слова, но в лихорадочно горящих глазах ее стоял немой вопрос.

— Мальчик будет жить, — спокойно сказал Микаэл.

Войдя в свой кабинет, он запер дверь и упал па кушетку, сразу погрузился в глубокий сон.

С того самого дня, когда Эдвард был переведен в госпиталь, для Анны началась совершенно новая жизнь. Здесь, в стенах госпиталя, перед нею открылся особый, незнакомый ей доселе мир.

В небольшой палате, куда после операции был перенесен Эдвард, почти вплотную стояли двенадцать низеньких коек. И на каждой из этих коек, покрытых однотонными, мышиного цвета одеялами, жила особая, не похожая на другие жизнь, со своим миром чувств и переживаний.

Достаточно было одного неосторожного слова, чтобы больной растревожился, потерял покой.

Анна болела душой за каждого раненого и старалась по мере сил облегчить людские страдания.

— Сестрица Анна, сам бог тебя послал, — говорил ей хмурый пожилой солдат, сибиряк Прохор. И в эти минуты его грубый, неприятный для слуха голос звучал тепло и дружелюбно.

У Прохора была раздроблена нога. Он хорошо знал, что ему не миновать ампутации, но держался мужественно, не поддавался.

Никто из сопалатников не знал Прохора до ранения, а сам он туго сближался с людьми и не любил о себе рассказывать. Поэтому никому не было известно, где он сражался и при каких обстоятельствах был ранен. И только когда его навестили товарищи по части, все узнали о мужестве этого хмурого, молчаливого человека.

В разгар штыкового боя Прохор, уже раненный в руку и грудь, пробрался со своим пулеметом в тыл врага и принялся косить неприятельские ряды.

— Вы бы поглядели на Прохора в этом бою, — захлебываясь, рассказывал командир отделения Кострица. — Даже и слов не подберешь, чтоб рассказать. Назвать его львом — пожалуй, мало. Ведь он нас из какой беды выручил. Богатырь, что твой Алеша Попович или Микула Селянинович! Сберегите ему ногу, товарищ главный врач, — молил, уходя, Кострица, — мы все вас за него просим. Ведь на свете нет ничего невозможного, Прохор сам доказал это…

Первые дни Анна задыхалась в больничном воздухе, насыщенном запахами лекарств, гипса, пропитанных гноем и кровью бинтов.