Дуся безудержно хохотала, забыв на время о своем вышивании. Больные с удовольствием прислушивались к беззлобной пикировке капитана с молодой сестрой. Все будто позабыли о своих печалях и недугах.
Такие люди, как Варшамов, похожи на целительное снадобье. Они награждены от природы даром превращать слезы в смех и способны, кажется, вызвать улыбку на губах умирающего. Это замечательные философы повседневности, щедро разбрасывающие направо и налево богатства своей души, даже не подозревая об их ценности.
Кто мог сказать, что все тело Варшамова покрыто рубцами и ранами? Боль ни на минуту не покидала его, но он побеждал ее своей неистощимой жизнерадостностью. Не было минуты, чтоб с кончика его языка не сорвалась какая-нибудь острота, шутка, хлесткое словечко.
Дуся была без ума от капитана. Любили его и товарищи по палате. Но причиной был не только его веселый н общительный характер.
По разным дорогам дошла до госпиталя слава о капитане Варшамове. Невероятные вещи рассказывали об этом человеке.
Но попробовали бы вы, понаслушавшись этих рассказов, спросить о чем-нибудь у самого Варшамова. Он только засмеется и махнет рукой.
— Пустяки, — скажет он безразлично. — Вот коли капитан Варшамов броню женского сердца разобьет, тогда я действительно скажу — браво, Варшамов, недаром тебя мать родила! А эти танки-манки — все одно, что мухи, ухлопанные Храбрым Назаром…[3]
— Вас не полюбить?.. Да разве найдется такая женщина, Варшамов? — таяла Дуся.
— А ну, поклянись.
— Честное слово…
Варшамов поднимался и садился на койке.
— Еще раз и — громче. По слогам, если можешь.
— Чест-но-е сло-во…
Не успевала Дуся произнести последний слог, как из ее носа вдруг градом начинал сыпаться на пол горох…
Девушка с криком вскакивала с места. Палата разражалась громовым смехом.
Все знали, что это дело ловких рук Варшамова, хитрый фокус, которому в годы своего бродяжничества он научился у циркового иллюзиониста, сопровождая его из города в город.
Но откуда он брал горох и как умудрялся заставить его сыпаться из Дусиного носа, — оставалось непонятным.
— Еще, еще раз, Егорыч, умоляю, — упрашивала Дуся. Но Егорыч оставался непреклонным.
— Нет, — категорически отвечал он и снова вытягивался на койке. — Меня мать один раз рожала. — И чтобы переменить тему разговора, он просил Дусю пододвинуть одного из «жеребят», на которых лежали его ноги.
2
Аразян узнал от Дуси, что отсутствие Анны связано с болезнью сына — с Эдвардом что-то опять приключилось.
— Начальник госпиталя разрешил ей не выходить на работу несколько дней.
— Но что же с Эдвардом?
— Горло болит, жар…
Ах, вот оно как! А он строил тысячи всяких глупых предположений. Настроение у Микаэла заметно испортилось.
В этот вечер он не сумел заставить себя чем-нибудь заняться. Точно кто-то все время нашептывал ему на ухо: «Эдвард болен». Не навестить ли? Может быть, они в чем-нибудь нуждаются? Анна, конечно, теперь к нему ни за чем не обратится, ни о чем не попросит. Но ведь он может пойти сам, не дожидаясь приглашения. В сущности, он даже обязан это сделать. Никому и в голову не придет что-нибудь заподозрить. Соседок Анны его приход никак не может удивить. Анна с сыном — эвакуированные, приехали с далекого севера, такие люди нуждаются в особом внимании. Он поглядел на часы. Было четверть десятого. Не так поздно. Микаэл надел шинель и вышел из госпиталя.
Мальчика он застал в сильном жару. Однако, узнав врача, ребенок оживился. Он завозился на постели, радостно переводя взгляд с Микаэла на мать.
Неожиданный визит Аразяна привел Анну в замешательство. Хотя бы комната была в порядке, а то на что это похоже: все разбросано, какой-то кавардак… Что он о ней подумает…
— Ну, что случилось, молодой человек? — бодрым тоном спросил Микаэл.
Эдвард печально улыбнулся и посмотрел на мать. Взгляд его, казалось, просил: «Ну, говори же, посмотрим, что ждет мою бедную головушку…»
Пока Микаэл был занят больным, Анна спешила навести в комнате хоть относительный порядок.
Всегда замкнутый, необщительный, Микаэл у постели больного становился совсем другим — оживлялся, болтал, иной раз даже шутил.
Расспрашивая Эдварда, он один за другим перебирал стоявшие на стуле рядом с кроватью пузырьки и внимательно перечитывал свисавшие с них лисьими хвостами сигнатурки.
— Эти лекарства должны были сбить температуру, — говорил он мальчику, — но ты, видно, не любишь их пить?
— Не пьет, доктор, не пьет, — пожаловалась Анна.
— Это нехорошо. Дайте-ка мне, пожалуйста, чайную ложку. А вы, молодой человек, сядьте и поверните голову к свету. Ага, вот так. Теперь откройте рот. Так. «А-а-а-а…»
Эдвард безмолвно повиновался.
— Так, так, ясно… Почему до сих пор не удалены гланды?
Анна покраснела.
— Вы не знаете Эдика, доктор? Сколько раз я настаивала на операции, а он все упрямится, не хочет…
— Нехорошо, нехорошо… Ангина будет повторяться, и все в более сильной форме. А ну, прими-ка ложечку этого лекарства… Скорее, у меня рука устала… Вот так, молодец…
Проглотив лекарство, мальчик недовольно поморщился и откинулся на подушку.
— Вот выздоровеет наш Эдик, недели две погуляет, а потом мы сведем его к специалисту и вылущим ему гланды, как орешки.
Он прописал больному для полоскания настой ромашки, а если не поможет — припарки из льняного семени.
Микаэл провел возле больного около часа. Все это время он не переставая болтал, забавлял мальчика шутками. Когда он поднялся, собираясь уйти, Эдик подозвал мать, обнял ее и что-то торопливо зашептал ей на ухо.
Анна снисходительно улыбнулась.
— Доктор, Эдик спрашивает, придете ли вы еще?
— При одном условии — если Эдик будет всегда слушаться маму и пить прописанные ему лекарства.
— Я буду слушаться… — пробормотал Эдик.
Микаэл ласково посмотрел на мальчика.
— Ну, тогда приду, — сказал он с теплой улыбкой.
Анна проводила Микаэла до самых ворот. В наивном вопросе сына она почувствовала откровенное желание почаще видеть Микаэла. Ведь у них не бывает ни один мужчина, а соседки, особенно старухи, со своими бесконечными советами, надоели ребенку по горло.
После ухода Микаэла Анна взяла в руки шитье и присела к столу.
— Ма, почему ты не спишь?.. Мне ведь лучше сейчас, ма… Спи, ты устала… — прошептал Эдвард.
В тоне его было что-то по-мужски серьезное. Такую заботу мог проявить только взрослый. Так заботился о ней один Артем. Бывало, придя поздно ночью с работы, он обнимал ее и, прижавшись щекой к ее щеке, шептал на ухо:
— Ну, пора спать, Аннушка, ты ведь устала…
3
Микаэл не переставал посещать Анну и по выздоровлении Эдварда. Захаживал он поздно, на правах старого приятеля, и больше проводил время с мальчиком, с которым очень подружился.
Анна встречала его просто, по-домашнему. Они втроем садились за чай, часто без сахара, с какой-нибудь карамелькой или сгущенным молоком, и тут, за этим скромным чайным столом, возникала краткая иллюзия тихого семейного уюта.
Но безмятежное состояние это длилось недолго. Все чаще слышался шум приближающихся боев. Близ города стали появляться немецкие разведчики-мотоциклисты, по небу то и дело проносились вражеские самолеты.
Госпиталь не успевал принимать раненых.
Вскоре был получен приказ оставить город. Снова эвакуация, снова запруженные, пыльные дороги.
Нужно было поставить на колеса все огромное хозяйство и везти его на восток, в глубокий тыл.
Госпиталь пришлось эвакуировать в два приема. С первым эшелоном должны были отправиться только тяжелораненые, а с ними и насть медицинского персонала. Начальником этого эшелона был назначен главный хирург Аразян. Он тотчас выехал на станцию.
Случилось так, что палаты, обслуживаемые Анной, попали во второй эшелон. Микаэл очень сожалел об этом, но изменить что-нибудь было не в его силах. Оставалось примириться с неизбежным.
