— Ох, ты, господи, поскорей бы выбраться из этого гроба, — стукая здоровенными кулаками по железной раме койки, ворчал сибиряк. — Разве время сейчас по госпиталям разлеживаться?

Стоило только кому-нибудь из раненых шелохнуться, как Анна была тут как тут. С сестринской нежностью клала она руку на горячий лоб разбуженного болью солдата и старалась утешить его ласковыми словами.

— Расскажи что-нибудь, сестрица Анна…

И Анна, давно исчерпавшая запас всевозможных историй и сказок, мигом сочиняла что-нибудь и начинала шепотом рассказывать.

Анна видела, что Эдвард понемногу поправляется, но ее беспокоило молчание главного хирурга. Этот сухой и холодный, замкнутый и суровый с виду человек ни разу не сказал слова утешения несчастной матери.

Но вот однажды, закончив очередной обход, Микаэл вернулся в палату и подсел к постели мальчика. Внимательно выслушав и выстукав больного, он с просветлевшим лицом обернулся к Анне:

— Ну, теперь мы можем сказать, что наш мальчуган…

В этот день, что бы Анна ни делала, с кем бы ни разговаривала, в ушах у нее беспрестанно звучало: «наш мальчуган»…

Слова хирурга подействовали на нее как какое-то волшебное зелье: она почувствовала необычайный прилив энергии, будто за спиной у нее выросли крылья. Жизнь вновь обрела для нее свою заманчивую прелесть, а все люди стали казаться добрыми и прекрасными. Перед нею неотступно стояло серьезное, задумчивое лицо Микаэла. Как и чем сумеет она отблагодарить этого человека? Ведь она перед мим в неоплатном долгу.

С раннего утра до поздней ночи не знала Анна отдыха. Она теперь помогала врачам накладывать гипс, делать переливание крови. По ночам тоже приходилось вставать, чтоб подать то одному, то другому воду, сменить бинт, поправить подушку… А когда выпадала свободная минута, она писала за больных письма, читала им газеты или забавляла рассказами.

— У сестрицы добрые руки, — говаривал, бывало, Прохор. И с этими словами сибиряка все соглашались.

У входа в госпиталь Анна встретила Дусю. Девушка куда-то спешила, концы ее белой косынки разлетались в разные стороны.

Такой уж неспокойный характер был у Дуои: достаточно было что-нибудь поручить ей, как она мгновенно вспыхивала, загоралась, как подброшенный в костер сухой хворост, и не успокаивалась до тех пор, тюка дело не было сделано.

Ну, а что же было поручено ей сейчас? Пустяк. Ее послали на квартиру к главному хирургу — принести забытый им на столе портфель.

— Анна Сергеевна, миленькая, пожалуйста, пока я приду, загляните в палату и к моим больным. Вы ведь знаете, где живет Аразян?.. Я одним духом…

Она уже собралась бежать, но Анна схватила ее за руку.

От какого-то непонятного волнения Анне вдруг стало жарко. Зачем Дуся?.. Может быть… она сама?.. Ведь до начала дежурства у нее остается целых полчаса. Пусть лучше девушка поухаживает за своими больными, а портфель может принести и она.

Когда Анна предложила Дусе свои услуги, девушка лукаво улыбнулась и вспыхнула. Женская интуиция мигом подсказала ей, в чем тут дело, и она, обрадовавшись за Айну, охотно передала ей ключ.

Стоя на пороге госпиталя, Дуся смотрела вслед Анне до тех пор, пока та не скрылась за поворотом.

В этот вечер Микаэл нашел свою комнату аккуратно прибранной. На всем лежал след заботливой, любящей чистоту женской руки. Ну, ясно, это Дусиных рук дело. Кому бы еще? Сначала ему захотелось как следует пробрать Дусю за это, но потом он призадумался. Пробрать? А за что, за какие грехи? Это вместо благодарности-то?.. И без того все считают его сухарем и держатся от него на почтительном расстоянии. А ведь на самом деле он совсем не такой.

Микаэл, избирая профессию хирурга, хорошо знал, что дело это нелегкое и беспокойное, что в хирургию не идут те, кто любит тихую жизнь. Ведь недаром его покойный учитель — доктор Овьян — так часто цитировал лермонтовский «Парус»:

— «Люди с каменным сердцем», «мясники» — вот как величают хирургов, — с горечью говорил Овьян. — Но так л'и это на самом деле? Ах, если б люди сумели заглянуть в наши сердца, чтоб своими глазами увидеть и подсчитать рубцы, которые их избороздили…

«Да, Овьян был прав. Вот и у меня такое же израненное сердце», — думал Микаэл.

Но все-таки почему Микаэл так чуждается людей, так отгораживается от них? Точно какая-то невидимая колючая изгородь, какой-то пояс, с пропущенным через него электрическим током, не позволяет людям подойти к нему поближе.

И все же Микаэл не находил в себе сил стать другим. Правда, он и не чувствовал в этом особой необходимости. Лишь бы не страдала работа, а там — кому какое дело, как он живет, как ест, пьет, ходит, общается с людьми?

Встретив Дусю, Микаэл сердечно поблагодарил ее.

Девушка покраснела, страшно смутилась и не сказала в ответ ни слова. Она тут же побежала к Анне.

— Анна Сергеевна! Представляете — этот монах мне улыбнулся… За столько времени я еще ни разу не видела его улыбки. Хоть предупредили бы меня, а то что ж это получается? Он благодарит, а я смотрю на него дура дурой и думаю: «За что, боже милостивый?»

Анна слушала затаив дыхание, стараясь не обнаружить своего волнения. Дружеские упреки Дуси заставили ее рассмеяться.

С этого дня Анна и Дуся будто породнились, их крепко-накрепко связала эта одним им известная маленькая тайна. Теперь всегда, если надо было за чем-нибудь сходить на квартиру главного врача, роль посыльной брала на себя Анна.

Комната Аразяна была такой же неприветливой и холодной, как и ее хозяин. Здесь нельзя было увидеть ни одной радующей глаз вещички. Железная койка, взятая из госпиталя, казенная тумбочка, простой стол, на котором хаотически громоздились кучи книг и журналов, да потускневший, запятнанный чернильный прибор — вот и все ее убранство.

И все-таки Анна входила в эту унылую комнату с благоговением — так ревностный паломник входит в затерянную в лесной чаще обитель отшельника.

Она могла здесь оставаться часами, по десять раз стирать пыль с одной и той же книги, без конца складывать и разворачивать одно и то же полотенце. И все это для того, чтобы Аразян, вернувшись домой, застал комнату прибранной и на следующий день… улыбнулся Дусе, а Дуся тут же, как бешеная, примчалась к ней, сжала ее в объятиях и, с трудом переводя дыхание, рассказала, как опять улыбнулся ей «этот монах».

Анна не могла понять, что с нею происходит. Она только чувствовала, что этот чужой, посторонний человек властно входит в мир ее чувств и мыслей. Помимо своей воли она беспрестанно думала о нем, просыпалась в надежде увидеть его и засыпала с мыслью о завтрашней встрече. И если хоть один день ей не удавалось встретиться с ним, настроение у нее портилось и все кругом затягивалось пеленой тумана. И ведь все это без проблеска надежды, как у человека, оказавшегося один на один в единоборстве с безбрежным океаном.

Так к чему же все эти мучения и страдания? Ведь и без того жизнь ее изрядно побила. Как сорванный с ветки осенний лист, бросало ее 'из стороны в сторону, пока не закинуло в эти чужие места, к чужим, незнакомым людям…

Анне тяжело было оставаться наедине со своими мыслями, и она старалась поменьше бывать дома. Были у нее дела в госпитале или нет, она все равно спешила туда, к своим раненым. Одному поправит одеяло, другому подушку, там сменит бинты, тут подаст лекарство, поговорит, расскажет что-нибудь занимательное — смотришь, и день прошел.

А как же Эдвард?..

В последнее время Анна часто ловила себя на том, что она почти не думает о сыне.

Из-за кого же это, из-за чего?… При мысли об этом она невольно вспыхивала, бранила себя, мысленно ссорилась с Аразяном, говорила ему резкости или умоляла не трогать ее, оставить в покое. Временами она от всей души желала не видеть его больше, остыть, успокоиться, вернуться к своему недавнему безразличию. Но чувства были сильнее ее, она видела, что не в состоянии предотвратить неизбежное.