Тот страшный день стал для Овьяна суровой школой.

Провожая на рассвете своих ночных гостей, он погладил Аби по голове и сказал:

— Теперь пойди, отдохни как следует, а днем — вот по этому адресу — пусть тебя приведут в больницу. Это около вокзала.

Когда старуха Ази дрожащей рукой развязала узелок и попыталась сунуть доктору несколько монет, он с доброй улыбкой отвел ее руку и сам протянул ей сложенную вчетверо бумажку.

— Возьми, пригодится… Год тяжелый, верно, туга приходится сиротам…

— Доктор…

— Возьми, возьми, не тебе даю, а этим несчастным, — сказал Овьян взволнованно. — Я, кажется, знал их отца… Кажется, видел… да… да…

Старуха схватила руку доктора и потянулась к ней губами.

— Не надо, я не святой… Я врач, и только…

Микаэл услышал слова Овьяна, и ему показалось, что перед ним действительно святой.

Сквозь голые ветви деревьев просвечивало посветлевшее небо. Издалека донесся пронзительный гудок Главных железнодорожных мастерских. Ширясь, он разносился над еще окутанными утренним туманом домами, улицами, площадями, облетевшими деревьями садов И скверов.

В больнице диагноз Овьяна полностью подтвердился. Аби угрожала гангрена. Обычные лекарства едва ли могли спасти его. Оставалось одно — отнять руку, и отнять непременно до локтя, так как заражение могло пойти дальше.

Несчастье, происшедшее с Аби, совсем надломило здоровье матери. Она окончательно слегла. Приступы кашля повторялись все чаше и чаще. Больная не хотела ни есть, ни пить, стала ко всему безучастной.

Когда ребята уходили из дома, Ази на правах старшей покрикивала на Сона, стараясь как-то подбодрить, поддержать ее. Но напрасно.

— Пришел мой конец, Ази… Мне надо было умереть раньше Тиграна, чтобы не видеть ни его конца, ни несчастья моего Аби. Кто знает, какую новую беду готовит мне судьба на завтра? — сокрушенно говорила Сона старухе.

А Аби, потихоньку оправившись, принялся за свои старые проделки. Развивая левую, здоровую руку, он понемногу стал забывать о том, что у него была когда-то правая, будто он так и родился — одноруким. Пользуясь одной левой рукой, он так ловко взбирался на деревья, что ему могла бы позавидовать любая белка. А в драку с ним лучше было и не вступать: неожиданными ударами головой и ногами он мог сбить с ног кого угодно.

— Знаешь что, Муки? — спрашивал он старшего: брата.

— Скажешь, буду знать.

— А вот что: говорю, не будь у меня этого рукава, я бы не знал, чем утирать нос… — И озорной мальчишка, утирая нос пустым рукавом, начинал, подкидывая его вверх, вытанцовывать, как какой-нибудь балаганный шут.

Микаэл не знал — радоваться ему или сердиться. Да и не хотелось лишний раз напоминать брату о его увечье. А Левон, обхватив Аби, поднимал его, подкидывал вверх и, перевернув вниз головой, грозил бросить наземь.

— Скажи, ты поумнеешь когда-нибудь?.. Ну, говори же, поумнеешь?

Аби в ответ только хихикал. Кому он подчинялся, чтобы подчиниться Левону? Все так же хихикая, он; продолжал висеть вниз головой, ухитряясь по-прежнему размахивать пустым рукавом и паясничать.

Мать молча наблюдала за детьми с постели и невольно радовалась тому, что они, увлекшись игрой, могут хотя бы на несколько минут забыть о своих горестях. Она редко видела вместе всех четверых. Аби где-то шлялся по целым дням; Микаэл с утра до вечера обивал чужие пороги в поисках заработка; Левон, уйдя из кузни, поступил в какую-то типографию. Там по утрам он помогал складывать свежие, пахнущие типографской краской газеты, а потом, зажав под мышкой очередную пачку, бегал по улицам, звонко выкрикивая: «Новости, свежие новости!..»

Дома, с матерью, оставался один Арменак. Он целый день возился в своем крохотном садике, разрыхлял землю, рыл ямки для новых саженцев, починял изгородь.

— В Арсена пошел! — думала мать, вспоминая жившего где-то в горном селе Армении брата. Арсен был когда-то самым близким, закадычным другом Тиграна. Потом уехал в село, сдружился с землею и позабыл не только о друге, но и о родной сестре.

А Сона часто вспоминала брата, тосковала по нем. Написала ему два письма, но не получила ответа.

Хотя бы после гибели Тиграна приехал. Нет, пропал. Из ребят знал его только Микаэл, остальные и не видели. Арменаку был год, когда Арсен, приехав в город, захотел его взять к себе, усыновить: своих детей у него не было; Сона тогда не на шутку рассердилась, а Тигран только хитро улыбался и молчал. Видно, не хотелось ему обидеть Арсена, к тому же он знал, что Сона ни за что не согласится отдать ребенка. Так оно и вышло. Арсен страшно обиделся и вскоре уехал. Вот с тех пор от него ни слова, ни звука. И только случайно долетала иногда до Сона какая-нибудь весточка о нем.

Вырвавшись из рук Левона, Аби мгновенно ускользал во двор и оттуда продолжал дразнить брата:

— Чушка, чушка, грязная чушка!

Сначала он прозвал Левона «чушкой». Позже, когда брат стал возвращаться из типографии весь измазанный краской, он стал называть его «грязной чушкой»…

— Убирайся отсюда, безрукий черт, не то… — накидывался на него Левон. Микаэл хватал его за полу:

— Брось, не сердись на этого дурня…

Микаэл знал, что для Аби лучше не попадаться в руки Левона — чертовски силен был парень.

Микаэл не без почтения относился к брату, но, конечно, не из-за его силы. Их с Левоном связывала тайна, которой никто, кроме них двоих, не знал. Даже мать.

Левон возвращался с работы поздно, иногда за полночь. Не успев как следует сомкнуть глаз, он уже должен был снова подыматься — пора было идти на работу.

матери и не верит в ее смерть. Дрожащий желтый огонек свечи бегает по простыне, и она будто колышется. А мальчику кажется, что мать еще жива, дышит, и ее дыхание шевелит этот белый покров…

На другой день, когда соседи были заняты приготовлениями к похоронам, во двор вошли какие-то неизвестные люди.

Знал их только Левон, это были товарищи их отца — Тиграна.

Один из них, высокий человек с густыми усами, по-хозяйски вошел в дом и указал места товарищам — они стали вдоль одной из стен.

Это был наборщик Поликарпэ, под началом которого работал Левон. В доме Поликарпэ Левон познакомился и с другими товарищами отца.

Каждый раз после работы наборщик или отсылал Левона к себе домой, или, под каким-нибудь предлогом, уводил его с собой.

— Идем, — говорил он полушутя-полусерьезно, — не то моя хозяйка мозги мне просверлит: «Зачем, скажет, без гостя пришел?..»

Вначале Левон стеснялся жены мастера, тетки Лейлы, но мало-помалу привык к ней. Эта добрая женщина принимала мальчика очень приветливо. Всегда ласково поздоровается, расспросит о братьях, о матери, потом подаст умыться и начнет накрывать на стол.

— Сирота он, Поликарпэ, — сострадательно говорила Лейла, — приводи его к нам почаще, пусть поест горячего, его долю господь вернет…

— Господь?.. Гм… господь? — с горькой усмешкой переспрашивал Поликарпэ. — Была бы сила в этих руках, а мы и без господа бога обойдемся…

Большая семья была у наборщика. Кроме пятерых ребят, он содержал и оставшихся в селе родителей, да еще растил приемного сына, Сашу, отец которого был убит во время демонстрации в Александровском саду, а мать умерла от родов.

Лейла любила этого мальчонку не меньше своих и, когда речь заходила о нем, всегда говорила:

— Какой же он сирота?.. Разве я могу отделить его от Зурико… обоих своей грудью выкормила.

Было это давно. Поликарпэ вернулся домой хмурый, потемневший.

— Что случилось? — встревоженно спросила Лейла.

— Что могло случиться? Одним сиротой больше на свете стало: Фрося умерла, оставила новорожденного…

Лейла накинула на плечи шаль и вышла.

Машинист Дубровский жил недалеко, на соседней улице. Войдя в дом, Лейла молча подошла к люльке, завернула новорожденного в одеяльце и унесла с собой.

На другой день, одна за другой, стали приходить к ним соседки. Одна принесла колыбельку, другая — бельишко, третья — бутылку молока для самой Лейлы.