— Наивные ты говоришь вещи, Варшамов.

— Ничего наивного, честное слово. Красивая женщина, Микаэл, подобна тени. Хочешь поймать ее — она бежит от тебя… Сам убегаешь, глядишь — она следом гонится.

— Так ты возьми и убеги.

— Вот этого-то я и не могу сделать… Видит бог, Микаэл, такой огонь во мне бушует, что разорви я грудь — он весь мир спалит.

— Это следствие, Варшамов, — расфилософствовался Микаэл. — А ты поищи-ка лучше причину. Стоит ли хоть одна женщина того, чтоб из-за нее так охать, так мучиться?

— И это все?.. А ты не знаешь, что причина не всегда опережает следствие. Вот ты, к слову, врач, хирург, Ну, скажем, умирает под твоим ножом человек и ты идешь за его гробом. В этом случае покойник, то есть «следствие», — впереди, а ты, «причина», — сзади. Понял?..

Микаэл снисходительно улыбнулся и покачал головой. Этот несносный человек не может не пошутить даже при самом серьезном разговоре. И откуда только у него все это берется?.. И все-то его рассказы и побасенки связаны с женщинами. Видно, не раз в своей жизни он сильно увлекался.

После каждой новой неудачи с Анной Варшамов приходил к Микаэлу изливать сердце, и Микаэл просто не знал, куда ему от всего этого деваться.

— Ну, хорошо, значит, пора сделать какой-то вывод, — говорил он капитану.

— Вывод? — глядя куда-то вдаль, пожимал плечами Варшамов. — Но ведь в женщине очень трудно разобраться. Она создана для того, чтоб любить, а не для того, чтоб думать. Женщина — это камин, полный раскаленных углей. Когда греешь руки — стынет спина; повернешься спиной — леденеют руки. Эх, и создал же для нас бог мороку с этими женщинами! Я думаю, Микаэл, — серьезным тоном добавил капитан, — что бог не сотворил бы женщины, если бы не боялся ее… Что ты скажешь по поводу этой гениальной мысли?

Однако как ни забавны были все эти афоризмы Варшамова, его присутствие невольно подавляло Микаэла — он чувствовал себя виноватым перед другом. Кто знает, может, не будь его, дела Варшамова сложились бы по-другому. Анна, видимо, избегает Варшамова и не отвечает на его чувство, потому что связывает какие-то надежды с ним, с Микаэлом. Но, может быть, и не это? Может быть, Анна действительно надеется на возвращение мужа? Она ведь так и пишет: «…Где-то на дне души у меня еще тлеет искра надежды, я еще жду его… моего мужа».

Да и почему бы нет? Война еще идет, а жизнь так полна всяких неожиданностей.

Но что означает, в таком случае, ее признание: «Вы мне стали нужны, как вода, как воздух»? Как сопоставить одно с другим?

Аразян был достаточно умным и здравомыслящим человеком, чтоб не суметь во всем этом разобраться. В сердце Анны не могла одновременна жить любовь и к нему, и к мужу. А раз она все еще любит мужа, в чем Микаэл не сомневался, то к нему, Микаэлу, у нее не может быть ничего, кроме признательности. Ведь пишет же она, что считает себя его вечной и неоплатной должницей.

Наивная женщина! О каком долге может быть речь? Если дело металлурга плавить металл, горняка — давать руду, певца — петь, поэта — писать стихи, то дело врача — лечить людей. Кто бы ни оказался на его месте, всякий должен был сделать то же самое, поступить так же, как он.

Но вот, обращая в бегство все другие мысли, встающие в памяти строки письма вновь и вновь вызывали в его сердце непонятное волнение. Он чувствовал себя сбитым с толку, потрясенным, лишенным способности на чем-нибудь сосредоточиться.

Еще слава богу, что Анна не ждет ответа!

Это хорошо. Так тому и быть. Она немного понервничает, помучается, но в конце концов сумеет забыть, успокоится, утешится любовью своего уже совсем здорового сынишки и по-прежнему с чистой совестью будет, ждать мужа.

Не дай бог, если бы надо было сочинять ответ. Микаэл бы с этим ни за что не справился. В жизни своей, кроме нескольких писем Лене, он не писал ни строчки ни одной женщине. И не в его же почтенном возрасте было изменять своим привычкам.

Лучше всего притвориться, будто все осталось по-прежнему, убедить себя, что ничего не изменилось. Он просто не покажет виду, что получил письмо.

И Микаэл переходил из палаты в палату, от койки к койке, склонялся над больными, осматривал раны, давал указания младшим врачам, сестрам, санитарам, как всегда, сдержанный, серьезный, по-военному подтянутый. И в том, как он расспрашивал больных и говорил с ними, было столько спокойной уверенности, участия и доброты, что после его обхода раненых, казалось, покидали все одолевавшие их боли и тревоги, оставляя в сердцах чувства надежды и веры.

В последнее время Микаэл редко встречался с Анной. Видно, она старалась не попадаться ему на глаза. Но напрасно она уверяла себя, что не ждет ответа. Женщине тонкой и отзывчивой, ей бы и в голову не пришло заподозрить человека в такой нечуткости. К тому же она подсознательно чувствовала, что приобрела уже какую-то власть над Микаэлом, что и в его сердце затеплился ответный огонь. Пусть ее уши не слышат признаний любимого, она сумеет и без них заглянуть в самые тайники его души и прочитать там все, как в раскрытой книге.

И Анна ждала. Ждала и томилась. Сомнения терзали ее. Правильно ли она поступила? Стоило ли открывать сердце человеку, которого она так мало знает? А может быть, прочитав письмо, он только над ней посмеялся? Понял ли он ее правильно или решил, что она какая-то легкомысленная вертушка? После таких мыслен Анна особенно боялась встречи с Микаэлом, страшилась увидеться с. ним с глазу на глаз.

Микаэл, видимо, понимал, в каком мучительном состоянии находится бедная женщина. Как, должно быть, жалеет она о своем поступке, как корит себя!

Неужели же он может пренебречь таким благородным порывом, таким чистосердечным признанием. Ведь она в него верит, надеется. Нет, никогда. И если он все же молчит, то только потому, что не может поступить иначе. Он избрал меньшее из зол. Правда, путь этот будет очень тяжел для Анны, но ведь и ему самому не легче…

Целую неделю Анны не было видно.

«Избегает, тем лучше», — убеждал себя Микаэл. Но нет, он не был спокоен. В словах этих, сказанных самому себе, было столько досады и желчи, будто он говорил: «Ну, ладно, посмотрим, кто из нас пожалеет».

В этот день он под каким-то предлогом зашел в палату, где работала Анна, воровато, исподлобья огляделся. Анны не было. «Должно быть, не ее Дежурство», — подумал он.

Не было ее и вечером. Вместо Анны дежурила Дуся.

Туго обтянув свое пышное тело белоснежным халатом, она сидела подле койки капитана Варшамова, плотно прижавшись к ней коленями.

В руках у нее была какая-то вышивка: она умудрялась быстро работать иглой и без устали смеяться и болтать с капитаном.

Время от времени Дуся настороженно поглядывала на собеседника — не зашел бы он слишком далеко в своих шутках.

— Ах, будь я молод, Дусенька, дня бы не потерял. Похитил бы тебя, увез в наши горы. А там построил бы золотую клетку, посадил тебя в нее и запер накрепко…

— Почему в золотую, Егорыч?

— Потому, негодница, что для такой, как ты, простая клетка не подходит.

— А в таком случае нельзя ли совсем без клетки — не зверь же я?

— Не зверь, но… знаешь, Дусенька, говорят, что женщине волю давать нельзя.

— Ох, не сладко будет вашей жене, Егорыч. Воображаю, каким вы извергом в семье окажетесь…

— Я, Дусенька?.. — И светло-голубые глаза капитана посмотрели на девушку с таким упреком, что она невольно отступила.

— Нет, нет, Егорыч, пошутила я, честное слово. Вы замечательный человек. А ваши слова про женщин… это так… Вы видели когда-нибудь одуванчик? Дунешь легонько, и между пальцами один только стебелек останется. Есть у вас в горах одуванчик?

— Сколько душенька попросит. А ты все смеешься, баловница? Ну, смейся, смейся…

— Я не смеюсь, Егорыч, честное слово, не смеюсь… Могу поклясться…

— А ну, клянись. Клятва для женщины излюбленный прием одевать ложь в одежду правды. Ну, клянись, посмотрим…