Андрей Белый — поэт, прозаик, критик — был человеком блестящим и неуравновешенным. Позднее Набоков назвал шедевр Белого роман «Петербург» одним из четырех величайших достижений прозы двадцатого века — вместе с «Улиссом», «Превращением» Кафки и «В поисках утраченного времени». Волошин привлек внимание Набокова к статьям из опубликованного в 1910 году сборника «Символизм», в которых Андрей Белый, анализируя отношение между ритмом и метром в русском стихе, обнаруживает пульсацию контрапункта, скрытого под покровом ямбической нормы. Набокова загипнотизировало это исследование, и через двадцать пять лет он продолжал считать его лучшим трудом по стиховедению в мире. А сорок лет спустя он положил его в основу сравнительного анализа русской и английской просодии в комментарии к «Евгению Онегину»⁴⁸.

Владимир мог изучать Андрея Белого самостоятельно, но Сергею, Ольге и Елене пора было снова идти в школу. Поэтому в конце сентября семья переехала ближе к Ялте — в Ливадию, бывшую царскую резиденцию, расположенную в трех километрах от городской черты. Набоковы поселились в Доме певческой капеллы (ныне неврологическое отделение городской больницы) в пяти минутах ходьбы от великолепных садов дворца, на холме, к северу от них. Это был скромный двухэтажный дом с семью спальнями во втором этаже, ничем не напоминавший сам дворец — ослепительно белый, элегантно-строгий и легкий, несмотря на все арочные колоннады и пилястры. Поскольку спальни Набоковых были расположены по обеим сторонам коридора, их новый дом очень походил на отель — хорошая подготовка к ожидавшему их будущему⁴⁹.

У Владимира не было поблизости друзей, и многие из тех, с кем он так весело провел лето, покинули Крым. Когда стало прохладнее, он принялся за учебу, прежде всего разработав собственную программу первого курса университета, чтобы «сразу поступить на второй (это будет возможно)», — как он признался одной из своих подруг, к тому времени уже покинувшей Крым. У какого-то учителя в Ялте он стал брать уроки латыни и составил для себя весьма своеобразный список книг из ялтинской библиотеки: энтомология, дуэли, путешественники-естествоиспытатели, Ницше. Впрочем, он мог не только утолять любознательность, но и углубленно заниматься благодаря «императорской библиотеке в нашем ливадийском доме, в котором (стараниями маленького библиотекаря с лысиной святого) были собраны полные комплекты старых исторических и литературных журналов, а также тысячи сборников современных поэтов, таких как Брюсов и Белый. Именно в Ливадии я завершил в 1918 году освоение русской поэзии и прозы»⁵⁰. Его суждения становились более строгими: например, перечитав «Преступление и наказание», он нашел роман «многоречивым, ужасно сентиментальным и плохо написанным». (Год спустя он сочинит дерзкие, но остроумные стихи о Достоевском:

Он читал запоем и, подчинив себя жесткому распорядку, проанализировал по системе Андрея Белого тысячи стихотворных строк русской классики. Сохранились две тонкие тетради, одну из которых Набоков отвел под ямбические гекзаметры Василия Жуковского, а вторую — под гекзаметры Евгения Баратынского, но потом внес в них также стихи Михайлы Ломоносова и Владимира Бенедиктова⁵¹. Каждая страница испещрена подробными и тщательными схемами — результат анализа сотен стихотворных строк: кружки, означающие стопы с пропущенным ударением, соединены линиями, которые образуют треугольники или трапеции. В некоторых схемах кружки закрашены цветными карандашами в зависимости от места стопы в строке: в желтый — первая, в зеленый — вторая и т. д.

Владимир объяснил эту систему своей восторженной почитательнице — двенадцатилетней сестре Елене, которая помогала ему чертить и раскрашивать схемы. В Ливадии он проводил с ней гораздо больше времени, чем раньше, — обучал ее рисованию, проверял ее знания о бабочках, которыми она живо интересовалась, читал ей свои стихи⁵². Елену он всегда любил больше других братьев и сестер.

Перечитав все свои стихи, Владимир с ужасом заметил, что вместо замысловатых, запутанных схем, которые обнаружил Андрей Белый при анализе ритмических структур у классиков, его собственные стихотворные строчки составляют простой рисунок с частыми пробелами, в котором преобладала прямая линия и отсутствовали модуляции — «и с той поры, в продолжение почти года, — скверного, грешного года, — я старался писать так, чтобы получилась как можно более сложная и богатая схема:

и так далее, в том же духе: язык спотыкался, но честь была спасена»⁵³.

Набоковская пародия преувеличивает нелепость и совсем не передает странного очарования, которое присуще некоторым его поэтическим опытам. Так, например, в конце сентября — меньше чем через месяц после открытия Набоковым метода Белого — он пишет стихотворение «Большая Медведица», метрическая схема которого повторяет положение звезд в созвездии. Несмотря на этот серьезный недостаток, стихи получились совсем неплохие⁵⁴.

Об увлечении Набокова метрической системой Андрея Белого нужно сказать подробнее. Вряд ли его можно объяснить одним лишь честолюбием молодого поэта, обнаружившего, что его стихам не хватает гибкости и свободы, как у тех, кто уже занял место в пантеоне поэтической славы России. Набоков с таким же пылом анализировал гекзаметры Жуковского, с каким позднее он станет считать под микроскопом пятнышки и штришки на чешуйках бабочек (за столь тонкую работу до него никто не брался)⁵⁵. Он полагал, что реальный мир прячет свои секреты, что скрытые детали могут образовать узоры, полные таинственного смысла. Естественно, с этой точки зрения метод Белого был близок Набокову, который видел в нем возможность включить в собственные произведения некий узор, действующий на подсознание. Эти методы сами по себе были небезошибочными, но в своей зрелой прозе Набоков станет искать и найдет способы сочетания незаметных деталей в гармонические единства, полные скрытых значений.

Быть может, основы этих более поздних набоковских приемов были уже заложены к тому времени, когда он открыл для себя «Петербург» Белого и четыре раза с упоением перечитал его⁵⁶. Неясно, когда именно это произошло: первая редакция романа вышла отдельным изданием в 1916 году, вторая, сокращенная, — в 1922-м. Эксперименты Андрея Белого — бомба, взрывающая закономерности и язык литературы, — отличались по своему характеру от исканий Набокова. Белый стремился проникнуть в область иррационального, имитируя распад логических связей; Набоков же пытался выйти за пределы рационального, создавая некую зеркальную поверхность, на безукоризненной глади которой так хорошо отражается все окружающее, что за ней не виден город, погрузившийся на дно. Тем не менее звуковые и смысловые переклички, которые пронизывают весь «Петербург», — например, скрытые ассоциации, связанные с формой, или ритмом, или звуком, — предвосхищают и набоковскую звукопись и тайнопись. Но там, где приемы Белого вьются вокруг встревоженным роем, приемы Набокова так ладно пригнаны друг к другу, как кружки на схеме «Большой Медведицы» или фигуры в отлаженном механизме шахматной задачи.