XI
Весь «Дар» — это подготовка Федора к созданию «Дара»; но как же приходит к нему идея этой книги?
Летом 1929 года Федор, разрешившись жизнеописанием Чернышевского, загорает в Груневальде и наслаждается заслуженным отдыхом. Каждый день он проходит мимо той ложбинки, где застрелился Яша Чернышевский. 28 июня, около трех часов пополудни, он вновь оказывается на этом месте. Яшин отец умер, мать уехала в Ригу:
…и уже теперь ее образ, рассказы о сыне, литературные вечера в ее доме, душевная болезнь Александра Яковлевича, все это отслужившее само собой смоталось, кончилось, как накрест связанный сверток жизни, который будет храниться долго, но которого никогда не развяжут опять ленивые, все откладывающие на другой день, неблагодарные руки. Его охватило паническое желание не дать этому замкнуться, так и пропасть в углу душевного чулана, желание применить все это к себе, к своей вечности, к своей правде, помочь ему произрасти по-новому. Есть способ, — единственный способ.
Федор не уточняет, какой «способ» он имеет в виду, скорее всего, это творчество. Поднявшись по скату, он видит молодого человека в черном костюме, в котором узнает Кончеева. Между ними завязывается интересный разговор, вспыхивающий философским огнем, но тут мы вдруг понимаем, что человек в костюме — это какой-то немец, которого Федор на мгновение просто принял за Кончеева. Как это уже было прежде, в конце первой главы, Федор не только воображает беседу с Кончеевым, но и заставляет нас, читателей, поверить в реальность блестящего обмена идеями, чтобы потом досадить нам, признавшись в обмане. Почему?
Федор никогда прежде не сочувствовал страстному стремлению Яши к духовному сближению с Рудольфом Бауманом, входившим в их тройственный союз самоубийц. Только теперь, ощутив острое желание поделиться своими самыми потаенными мыслями с человеком, которого он на миг принял за Кончеева, Федор вдруг понимает Яшу.
Более того, именно воображаемый разговор с Кончеевым и подсказывает ему идею романа. Что, если он облечет в конкретную форму свою потребность в идеально-интенсивной связи с Кончеевым, которую в реальной жизни ему не удается установить, придумав некий серьезный диалог с Кончеевым, а потом разоблачит его как безнадежный вымысел? В таком случае готовность Яши раскрыть душу Рудольфу Бауману послужит параллелью к неудовлетворенной тоске самого Федора по идеальному и отзывчивому собеседнику и одновременно — контрастным противопоставлением тому истинному взаимопониманию, которое связывает его с Зиной.
Вернувшись вечером из Груневальда (где у него украли одежду, после чего ему пришлось в плавках прошествовать через город, вызывая всеобщее возмущение прохожих, — сцена прекурьезная), Федор пишет матери;
Знаешь, я как цыган черен от груневальдского солнца. Кое-что вообще намечается, — вот напишу классический роман, с типами, с любовью, с судьбой, с разговорами…
Отсылающая к определенному дню и часу первая фраза романа, в которой есть нечто тургеневское («Облачным, но светлым днем, в исходе четвертого часа, первого апреля 192… года»); откровенная пародия на классический роман в диалоге с Кончеевым («Ну, это не так интересно, — сказал Федор Константинович, который во время этой тирады (как писали Тургенев, Гончаров, граф Салиас, Григорович, Боборыкин) кивал головой с одобрительной миной»); упоминание о «разговорах» (вообще-то нехарактерное для «Дара») и «типах» (Федор раньше отверг Яшину историю, как слишком «типичную» на его вкус) — все это указывает на то, что именно здесь, в Груневальде, в этот день у Федора впервые мелькает замысел «Дара». Так же как в случае с «Жизнеописанием Чернышевского», Набоков подчеркивает, что зарождение художественного замысла может быть до абсурда случайным и невероятным — причем тем более невероятным, чем сложнее произведение.
Вечером того же дня, когда Федор закончил письмо матери, он слышит, как за стеной Зина подходит к телефону. Оказывается, это звонит его бывшая хозяйка, которая просит его немедленно зайти в пансион. Когда Федор бежит на Танненбергскую улицу, «предчувствие чего-то невероятного, невозможного, нечеловечески изумительного, обдавало ему сердце какой-то снежной смесью счастья и ужаса». Наконец он оказывается в той самой комнате, где когда-то писал воспоминания об отце. Он знает, кого именно ему предстоит сейчас встретить. Дверь открывается, он видит отца, который что-то ему говорит, и понимает, «что это и есть воскресение, что иначе быть не могло, и еще: что он доволен, доволен, — охотой, возвращением, книгой сына о нем». Почувствовав объятия отца, Федор просыпается: все оказалось сном, но сном нестерпимо реальным.
Прежде чем сообщить матери о замысле нового романа, Федор пишет ей, что забыл парижский адрес сестры:
…пишешь, пишешь адрес, множество раз, машинально и правильно, а потом вдруг спохватишься, посмотришь на него сознательно, и видишь, что не уверен в нем, что он незнакомый, — очень странно… Знаешь: потолок, па-та-лок, pas ta loque, патолог, — и так далее, — пока «потолок» не становится совершенно чужим и одичалым, как «локотоп» или «покотол». Я думаю, что когда-нибудь со всей жизнью так будет.
Вечером во сне он заходит в свою старую комнату у фрау Stoboy:
В комнате было совершенно так, как если б он до сих пор в ней жил: те же лебеди и лилии на обоях, тот же тибетскими бабочками (вот, напр., Thecla bieti) дивно разрисованный потолок.
На самом деле, наяву, когда Федор впервые вошел в эту комнату почти три года назад, он подумал, что «палевые в сизых тюльпанах обои будет трудно претворить в степную даль» и что здесь ему трудно будет писать об отце. Теперь во сне он видит на потолке тех самых бабочек, которым дал название его отец. Федор знает, что натуралисты обычно сокращают общее родовое название, типа Thecla, до первой буквы, и, таким образом, упомянутая им бабочка Т. bieti— это фактически анаграмма Тибета[149] (Nabokov's Lepidoptera: An Annotated Multilingual Checklist // Les Papillons de Nabokov. Ed. by Michel Sartori. Lausanne: Musée cantonal de Zoologie, 1993. P. 141). В чем же связь этой анаграммы с анаграмматическим «потолком» из письма матери? Дело в том, что этажом выше, то есть над потолком его старой комнаты у фрау Stoboy, живут Лоренцы, невольные пешки в начальном гамбите судьбы Федора и Зины.
Хотя в романе ничего прямо об этом не говорится, сон Федора дает ему все, что нужно для его будущей книги, и вечером он рассказывает о ней Зине. Увиденный им странный потолок его старой комнаты на Танненбергской улице, преисполненный значения телефонный звонок фрау Stoboy — все это раскрывает ему глаза на игру судьбы в его собственной жизни. В его памяти оживает день его переезда на Танненбергскую улицу, его страх, что он не сможет написать здесь историю жизни отца, звонок Александра Яковлевича Чернышевского. Теперь у Федора есть ключ, с помощью которого он может включить в свою новую книгу все, о чем он хочет сказать: Александра Яковлевича Чернышевского и Яшу; Зину и себя самого; все свое творчество, начиная со «Стихотворений» и вплоть до несуществующей рецензии на них, даже незаконченную биографию отца, которую он писал на Танненбергской улице и которую теперь, после своего странного сна, он, как ему кажется, получил право напечатать.
XII
В Груневальде, в предпоследний день «Дара», Федор размышлял о Яше и о Кончееве, о первоначальной идее нового романа. Теперь, в последний день романа, после незабываемо напряженного сна, который не выходит у него из головы, Федор находит идеальное начало для своей новой книги — устроенный ему судьбой переезд на Танненбергскую улицу. Поскольку от этого начала легко и естественно перейти к телефонному звонку Александра Яковлевича Чернышевского, в его распоряжении оказывается еще одна параллель между ним и Яшей, даже более важная, чем та, которую он уже обдумал. Полубезумный опыт Александра Яковлевича, который вступает в общение с душой погибшего сына, Федор сопоставляет с собственной попыткой установить связь с умершим отцом.
