Для нетерпеливых масс «внеклассовая» программа кадетов представлялась отказом от реформ и защитой буржуазных интересов. Таким образом, не учитывался идеализм центра и левого крыла кадетской партии. Все же, если считать В.Д. Набокова типичным представителем кадетской партии — по крайней мере, в начале 1917 года, — то между ее социальными ценностями и желанием народа получить долгожданные плоды революции существовала пропасть. Для В.Д. Набокова одним из результатов революции должно было стать возвращение ему общественных прав, которых он ранее лишился из-за своей оппозиции царскому режиму: 7 марта он обратился с просьбой восстановить его в Дворянском собрании С.-Петербургской губернии55.
До революции многие слои русского общества возлагали на царя и его правительство вину за военные поражения и тяжелые потери на фронте. В частности, Милюков — ныне министр иностранных дел Временного правительства — главным образом видел в революции протест против плохого ведения войны и возможность более энергично добиваться военных побед. Одержимый военной лихорадкой, он был убежден, что Россия может и должна получить Дарданеллы, более того, имеет на это моральное право, когда победители приступят к разделу завоеванного. Однажды в марте или апреле Набоков, ехавший с Милюковым в одном автомобиле, сказал ему, что, по его убеждению, одна из главных причин революции — усталость от войны. Милюков категорически с ним не согласился.
К апрелю В.Д. Набоков стал прислушиваться к доводам лидера левого крыла кадетов Николая Некрасова, призывавшего партию предоставить социалистам больше мест в правительстве, больше откликаться на популярные в массах левые идеи и пересмотреть то, что оппоненты называли кадетским «классическим империализмом». Милюков, с другой стороны, упорно стоял на своем. Когда Петроградский Совет добился от Временного правительства заявления, что оно отвергает «господство над другими народами» или «захват их национального достояния», Милюков тайно сообщил союзникам России, что его страна по-прежнему видит свою цель в окончательной победе. Как только сообщения об этом просочились в газеты, 24 апреля (5 мая) Петроград взорвался демонстрациями, требующими отставки Милюкова. Временное правительство оказалось перед лицом своего первого кризиса. Не желая уступать давлению со стороны Петроградского Совета, Милюков, хлопнув дверью, вышел из Временного правительства в надежде, что другие кадеты последуют за ним. Напротив, все они остались. Несмотря на разумную критику Милюкова, упорствовавшего в своей политике, Набоков, как ни странно, по-прежнему оставался под его личным обаянием, считая его отставку трагедией. После нее он продолжал работать уже без всякого энтузиазма56.
VIII
Один из лучших исследователей творчества Владимира Набокова заметил, что благодаря семейным связям он получил возможность наблюдать революцию с первого ряда трибун57. Это действительно так, но на главный поединок Набоков не явился.
Во время революции ученик Тенишевского училища — некто Соломон Фридман, кадет, неглупый и непричесанный, взобрался на помост, сооруженный из ящиков на одной из городских площадей, и обратился к собравшимся с пылкой речью. Очень скоро его сбросили вниз. Такая вовлеченность в политику была столь же исключительной, как и аполитичность его знаменитого одноклассника. Семидесятилетний Набоков писал:
Я не без удовлетворения вспоминаю, как гневно и как часто во время моего последнего школьного года (который был также первым годом революции) большинство моих учителей и некоторые из моих соучеников называли меня иностранцем, потому что я отказывался присоединиться к политическим декларациям и демонстрациям.
И вновь Владимир Гиппиус оказался самым неистовым. Чтобы пробудить в юноше политическую сознательность, он задал ему в качестве наказания дополнительную работу — сочинение о восстании декабристов, вдохновившем революцию 1905 года, а затем, вместе с ней, и Февральскую революцию 1917 года. Прочитав его работу, Гиппиус прошипел, едва скрывая ярость: «Вы не тенишевец»58.
Подобное давление на Набокова принесло лишь один результат — он преисполнился еще большей решимости сохранить свою независимость. Судя по его воспоминаниям о темах сочинений по русской литературе — особенно по Гоголю, изучавшемуся в выпускном классе, даже в то время он ненавидел социальный подход, который он будет позднее осуждать как критик и как преподаватель. Уже тогда его позиция была точно такой, как сорок лет спустя: литература обращается к воображению, к мысленному взору.
Я вспоминаю не без удовольствия, как в гимназические годы получил двойку — или как у нас в Тенишевском училище говорилось «весьма неудовлетворительно», за сочинение как раз на ту же тему, которую выбрал теперь. Царствовал в те дни какой-то остроумный, но безвестный гений, изобретавший такие темы сочинений, как, например, «Плюшкин и Скупой Рыцарь» или «Онегин и Печорин». Когда задавалась нам тема «Мертвые души», то требовалось от нас, чтобы в нас звучала, так сказать, общественно-морально бухгалтерская нотка. Бухгалтерия состояла в том, что гоголевская поэма делилась на удобнейшие рубрики — Плюшкин был скуп, Манилов — мечтателен, Собакевич — мешковат и т. д. Выходило в конце концов так, будто Гоголь был безжалостным обличителем скупости, мечтательности, мешковатости русских помещиков. Литература оказывалась интересна только тем, что писатели выводят, как говорилось, — чудное словцо! выводят — типы, причем непременно нужно было установить, отрицателен ли данный тип или положителен. Безвестный гений, изобретатель классных тем, иногда задавал нам еще глубокомысленный вопрос, что хотел показать автор, изображая, скажем, генерала Бетрищева, — и когда я ответил на это, что автор хотел нам показать малиновый халат генерала Бетрищева, то и получил двойку59.
Даже тогда Набоков понимал, что в жизни важны не широковещательные обобщения, но отдельные детали, которые никакая логика не способна предсказать, ибо они и составляют самую основу человеческого существования. Никто, например, не смог бы предвидеть такое яркое воспоминание:
Когда мы с тобой уже были постарше, в старших семестрах [Набоков пишет Розову в конце 1930-х годов] …ты и я очень любили посещать зал маленьких (которые как-то по-птичьи, все вместе, пищали, метались, хватались иногда за рукав — пестренький пронзительный гомон, в котором проплывала голова в седом пуху, — как его звали, этого воспитателя маленьких, этого тоже маленького старика? — Николай Платоныч[45], и с каким-то странным удивленьем, восхитительно-грустный оттенок которого я потом часто в жизни испытывал, — прости скобки, но мне нужно очень много вместить), ты говорил: «Неужели и мы были так недавно такими?»60
В мае 1917 года с Набоковым случился приступ аппендицита, и его оперировали в клинике Кауфмана — лучшей частной больнице Петрограда. Уже под эфиром, лежа на операционном столе, он отчетливо увидел себя
ребенком с неестественно гладким пробором, в слишком нарядной матроске, напряженно расправляющим под руководством чересчур растроганной матери свежий экземпляр глазчатого шелкопряда. Образ был подчеркнуто ярок, как на коммерческой картинке, приложенной к полезной забаве, хотя ничего особенно забавного не было в том, что расправлен и распорот был собственно я, которому снилось все это — промокшая, пропитанная ледяным эфиром вата, темнеющая от него, похожая на ушастую беличью мордочку, голова шелкопряда с перистыми сяжками, и последнее содроганье его расчлененного тела, и тугой хряск булавки, правильно проникающей в мохнатую спинку, и осторожное втыкание довольно увесистого существа в пробковую щель расправилки…
