По другую сторону Атлантики слух о том, что Иван Бунин должен скоро получить Нобелевскую премию, пробудил интерес к эмигрантской литературе. В статье для «American Mercury» Альберт Парри одарил Сирина до смешного нелепым комплиментом, написав: «Сирин — это искусный, тонкий последователь доктора Фрейда»⁵². Набоков уже вполне созрел, чтобы ехать не только во Францию или в Англию, но и в Америку. В следующем году у него появился литературный агент в Нью-Йорке — Алтаграция де Жаннелли, которая пыталась найти ему издателей в Соединенных Штатах.

На этот раз слухи подтвердились: в ноябре Иван Бунин — первым из русских писателей — получил Нобелевскую премию по литературе. Союз русских писателей в Берлине устроил по этому случаю вечер в Шубертзале. Предполагалось, что Иосиф Гессен будет вести вечер, Федор Степун расскажет о прозе Бунина, а Сирин — о поэзии. Н.Е. Парамонов, издатель, а также владелец нескольких больших гаражей в Берлине, предупредил Гессена, что не допустит выступлений «жида и полужида» (Гессена и Сирина)⁵³. Хотя В.Д. Набоков, отец Сирина и друг Гессена, погиб от пули черносотенца на подобном вечере, оба были полны решимости дать отпор мракобесам и не отказались от своих планов.

Неожиданно в Берлине объявился сам Бунин, по дороге из Стокгольма во Францию. Его вечер, первое за долгое время большое собрание местной интеллигенции, давал возможность провести своего рода перекличку тех, кто еще оставался в Берлине, — их оказалось не так уж и мало. Сирин возвышенно и восторженно говорил о бунинской поэзии, которую недооценивали в эпоху символизма и которую, несомненно, будут помнить тогда, когда окончательно уйдут в прошлое и символизм, и близкие ему «школы»⁵⁴.

Несколько дней спустя они с Буниным обедали в оживленном берлинском ресторане; им отвели столик в глубине, прямо под огромным нацистским флагом.

В январе 1934 года друг Набокова Николай Яковлев в ответ на его просьбу прислал из Риги список фамилий старинных дворянских родов⁵⁵. Среди них была фамилия Чердынцевых, которую Набоков пожаловал, изменив ее на Годуновы-Чердынцевы, семейству в рассказе «Круг», написанном в середине февраля⁵⁶.

Иннокентий, радикально настроенный сын директора сельской школы, из принципа презирает аристократов Годуновых-Чердынцевых, живущих в усадьбе за рекой. Как-то летом 1914 года он попадает к ним на семейный праздник, устроенный в саду, и Таня Годунова-Чердынцева, хорошенькая дочь хозяина, приглашает его поиграть в мяч с ней и ее друзьями. После этого он стал часто проводить с ними время, но держался особняком, думая, что над ним подсмеиваются. Однажды вечером он получил от Тани записку, в которой она назначала ему свидание. Он пошел, хотя и опасался подвоха. Плача и тычась в него губами, она сказала, что завтра мать увозит ее в Крым и что… «о, как можно быть таким непонятливым…». Двадцать лет спустя в эмиграции он встречает Таню, по-прежнему очаровательную, ее мужа и дочь. Потом он сидит один в парижском кафе, и мысли его все кружат и кружат вокруг событий далекого прошлого, вокруг его непростых отношений с Годуновыми, которых он помнил с трех или четырех лет.

Написанный сдержанным и взвешенным стилем, придающим благородную значительность каждой детали, этот рассказ рисует Годуновых — хотя и увиденных недобро прищуренными глазами предубежденного идеалиста Иннокентия — людьми редкого достоинства и обаяния, спокойного мужества и непоказной щедрости. «Круг», сам по себе блестящее произведение, важен каждому, кого интересует роман «Дар», где о своей жизни рассказывает младший брат Тани Годуновой-Чердынцевой, Федор. В «Круге» мы видим мир детства Федора с совершенно неожиданной точки зрения — через восприятие героя, который не сочувствует Годуновым и который вовсе не упоминается в романе «Дар». В рассказе Годуновы-Чердынцевы, едва ли не наперекор Иннокентию, приобретают благородное обаяние, о котором Федор из скромности в своем повествовании говорить не берется.

Больше всего в рассказе поражает та абсолютная достоверность в воссоздании мира Федора, с которой написана каждая строка, — и это почти за четыре года до завершения работы над «Даром». В 1960-е годы Вера Набокова не смогла найти его первую публикацию и датировала его приблизительно — «1939? Конец 1938?» — то есть отнесла ко времени, когда «Дар» уже был закончен⁵⁷. Сам Набоков в 1973 году в предисловии к английскому переводу «Круга» утверждает, что мог написать рассказ только перед самым окончанием работы над «Даром»: «К середине 1936 года, незадолго до отъезда из Берлина и завершения „Дара“ во Франции, я написал уже, наверное, четыре пятых его последней главы, когда вдруг небольшой спутник отделился от основной массы романа и стал вращаться вокруг него»⁵⁸. «Круг» был написан, когда Набоков еще не только не закончил, но и не начал последней главы, к которой он приступит лишь три года спустя. Рассказ служит лучшим доказательством того, с какой ясностью Набоков видел вымышленные им миры задолго до их превращения из ярких паров воображения в кристалл его прозы.

Иосиф Гессен, возвратившийся в начале февраля из Праги, сообщил Набокову, что Елена Ивановна нездорова, пожелтела, исхудала. Набоков страдал от собственной беспомощности. «Ломаю себе голову, — писал он, — может быть, и выясню какую-нибудь мысль — никогда еще не было такого отвратительного положения: из него мы выйдем, конечно, — но когда?»⁵⁹ Он спросил у Алданова о возможности организовать еще один литературный вечер в Париже, где первый его переведенный на французский роман «Защита Лужина» («La Course du fou») был прекрасно принят критикой. Тем временем «Дар» продолжал расти⁶⁰.

Поскольку издание романа могло затянуться на годы, Набоков взялся за работу, сулившую более скорую отдачу. В марте 1934 года он написал «Оповещение»⁶¹. В начале рассказа мы узнаем, что у вдовы, живущей в Берлине, накануне в Париже умер сын. Сама она об этом пока не знает. Первыми узнают о несчастье старые друзья семьи, которые сообщают печальную новость общим знакомым, но не находят в себе сил оповестить мать. Когда она возвращается из магазина, у нее дома собираются друзья и знакомые, однако никто из них не решается прокричать страшную весть ей на ухо — она глуха и почти ничего не слышит даже со слуховым аппаратом. Наконец, когда напряжение становится невыносимым, один из друзей орет в агонии беспомощности: «Да что там, в самом деле, — умер, умер, умер!» Те, кто называет Набокова холодным и бесчеловечным, не читали, должно быть, этот рассказ, пронизанный теплым, неожиданным, удивительно тонким вниманием к человеку, состраданием к горечи одиночества и утраты.

В начале апреля Набоков работал над рассказом «Памяти Л.И. Шигаева», третьим за три месяца⁶². Рассказ построен в форме некролога умершему другу Л.И. Шигаеву, который спас повествователя, когда тот, жертва несчастной любви, начал спиваться и ему уже виделось, как жабоподобные чертики карабкаются к нему на письменный стол. Рассказчик, снимавший комнату рядом с Шигаевым, говорит о нем как о человеке ничем не примечательном, равнодушном к искусству, литературе, природе и все же необыкновенно живом в каждой непредсказуемой подробности. Когда Шигаев уезжает на работу в Прагу, где он вскоре умрет от разрыва сердца, повествователь спрашивает себя: