Набоков остро чувствовал, сколь многим в себе он обязан отцу. Чтобы передать это ощущение преемственности, он побуждает своего героя проявлять такую же отвагу, как и его отец, только в иной, соприродной ему сфере — в сфере русской литературы. И поскольку Набоков мог лучше всего выразить свою позицию, показав, как любовь его молодого героя-писателя к русской литературе и служение ей сполна возмещают ему тяготы изгнанничества, то для романа требовались такие сочинения Федора, которые продемонстрировали бы его литературную смелость и в то же время связали между собой его русские истоки и его эмигрантское настоящее.

Набоков нашел блестящее решение проблемы. В 1928 году в Советском Союзе с большой помпой отмечалось столетие со дня рождения Н.Г. Чернышевского. Чернышевский был любимым писателем Ленина, который признавался, что именно роман «Что делать?» превратил его в убежденного революционера. В Советском Союзе Чернышевского почитали как предтечу социалистического реализма, официальной эстетической доктрины. Более того, Чернышевскому, которого вне России почти никто не знал, была отведена ключевая роль в русской литературной традиции XIX века. Как заметил эмигрантский критик Владимир Вейдле, характерный дух русской литературы второй половины XIX века определяли не Толстой и Достоевский, не Тютчев и Фет, а социально ангажированная, утилитарная литература шестидесятых годов, «шестидесятническая грубость мысли и суконность слога»³³. Плохо написанный и неудобочитаемый, роман Чернышевского задавал тон литературным дискуссиям и политической пропаганде с 1860-х по 1890-е годы. Несмотря на низкопробность, его продолжали почитать как памятник не только в Советском Союзе, но и в эмиграции, где особенно громко звучали голоса интеллигентов-социалистов, изгнанных на чужбину другими наследниками идей Чернышевского. Чтобы низвергнуть этот памятник, требовалась настоящая литературная смелость.

В 1920-е годы, с появлением работ Литтона Стрэчи и Андре Моруа, а из эмигрантов — Ходасевича, написавшего блестящую книгу о Державине и задумавшего жизнеописание Пушкина, жанр литературной биографии вновь вошел в моду и вернул себе уважение. Набоков, однако, видел в этой тенденции и абсурдную сторону. Его привело в ужас утверждение Моруа о том, что реальная жизнь может быть представлена более правдиво, если ее беллетризировать, а не ограничиваться рамками документированной истории. Вот если бы его Федор смог написать биографию Чернышевского, которая бы скрупулезно следовала проверенным фактам и в то же время ломала и декорум жанра и кумирню, возведенную в честь Чернышевского, тогда он смог бы решить несколько задач сразу. Жизнеописание Чернышевского, само по себе смелое и оригинальное литературное произведение, покажет, что Федор столь же дерзок духом, как и его отец, и в то же время не имеет ничего общего с Сириным, чья проза всегда была чистым вымыслом. Оно позволит Набокову отдать дань русской литературной традиции и изгнать мрачных бесов как правой, так и левой цензуры; оно даст возможность выявить изъяны философии утилитарного материализма и противопоставит ей метафизику; его язвительная пародийность, сопряженная с трагическими нотами, уравновесит возвышенный тон рассказа Федора об отце и своей счастливой жизни.

Биография Чернышевского, которая станет стостраничной вставкой в роман «Дар», потребовала от Набокова еще более серьезных изысканий, чем воображаемые Федором экспедиции его отца в Среднюю Азию. Набоков знал, что и предстоящая ему работа над «Даром», и результат ее превзойдут весь его прежний литературный опыт. Он понимал также, что роман в целом не получится, если он не справится с биографией Чернышевского и описанием экспедиции Годунова-Чердынцева в Среднюю Азию — причем оба этих жанра были для него внове. Работая над более поздними романами, Набоков сначала полностью напишет поэму Джона Шейда и лишь после этого почувствует себя достаточно уверенно, чтобы приступить к «Бледному огню»; он напишет «Ткань времени» за Вана Вина и лишь потом возьмется за «Аду»; так и сейчас он в первую очередь решил исследовать и написать биографию Чернышевского — на это ушли почти весь 1933 и 1934 годы, — а затем перейти к рассказу об экспедициях отца Годунова-Чердынцева³⁴.

Когда Набоков уже готов был начать работу, он заболел межреберной невралгией, мучительным недугом, который позднее он описал как «перекрестье пневмонии и сердечной болезни, и вдобавок железный палец тычет вас постоянно в ребра. Это редкое заболевание, как и все, что меня касается»³⁵. За первым приступом вскоре последовал второй, и он провел в постели почти всю зиму³⁶. Двое друзей снабжали его книгами. Магда Нахман-Ачария, подруга Анны Фейгиной, приносила из государственной библиотеки один за другим тома Чернышевского и толстенные книги русских путешественников — Миклухо-Маклая, великого князя Михаила Александровича и конечно же Николая Пржевальского и Григория Грум-Гржимайло — с отчетами об экспедициях в Среднюю Азию. Георгий Гессен, которому роль вечного студента давала право доступа в университетскую библиотеку, снабжал Набокова книгами Хавелока Эллиса, Суинберна и других авторов, способных отвлечь страстного книгочея от боли³⁷.

В то время когда Набоков готовился к «Дару», Адольф Гитлер начал пертурбации, которые заставят писателя бежать из Германии еще до завершения романа. За два месяца, прошедших после назначения Гитлера в январе 1933 года на пост канцлера, он подавил политическую оппозицию, похоронил рейхстаг и сокрушил гражданские свободы.

Приход Гитлера к власти имел неожиданные последствия. Правое крыло русской эмиграции тут же заявило о себе. Сирина обвинили в том, что он, несмотря на русскую фамилию Набоков, утратил свою национальность в компании евреев из «Современных записок»: «Воспитанный среди обезьян, он и сам стал обезьяной». С другой стороны, одна немецкая пара (муж прежде был командующим берлинским военным округом), с которой Набоковы дружили, демонстративно пригласила Веру на обед. В конце марта 1933 года евреи уже стали главными жертвами избиений, доносов и грабежей. Фирма «Вайль, Ганс и Дикман» закрылась, и Вера потеряла свое секретарское место³⁸. Нацисты начали официальный бойкот еврейских магазинов: у входа в каждый из них стоял солдат в военной форме для отпугивания возможных покупателей; Набоков вместе с одним из русских знакомых разгуливал по улицам и специально заходил подряд во все еврейские магазины, которые еще были открыты³⁹. Если же он бывал в более веселом расположении духа — кстати, позднее Набоков напишет, что тиранов следует истреблять именно смехом, — он звонил Георгию Гессену и приводил его в замешательство вопросами типа: «Когда следующее заседание нашей партийной ячейки?»⁴⁰

Еще с февраля 1930 года, когда за восторженной рецензией Анд-ре Левинсона в «Les Nouvelles littéraires» на «Защиту Лужина» незамедлительно последовал контракт на издание романа по-французски, Набоков надеялся переехать в Париж. Теперь появились гораздо более серьезные основания для переезда, а перевод его лучшей книги так и не был напечатан. В декабре 1932 года он все еще надеялся, что попадет в Париж к февралю, когда книгу должны были запустить в работу. Два месяца спустя ничего не сдвинулось с места, и он жаловался в письме Глебу Струве: «Мое положение скверное и, прямо скажу, становится последние месяцы все хуже и хуже. Издание моих романов по-французски затягивается… Моя давнишняя мечта: печататься по-английски»⁴¹.