Елене Ивановне новый роман сына дался отнюдь не так легко. Она предложила свое, символическое, прочтение, на что Набоков ответил: «Никакого не следует читать символа или иносказания. Он строго логичен и реален; он — самая простая ежедневная действительность, никаких особых объяснений не требующая». Возвращаясь к прозе жизни, он беспокоился за брата Кирилла, который несколько лет назад бросил работу в Амстердаме и с тех пор почти ничем не занимался и жил за счет матери и Евгении Гофельд. Его только что зачислили в университет Лувэн на следующий учебный год. В письме брату Набоков настаивал, чтобы тот съехал от матери и начал сам зарабатывать на жизнь: напрасно он полагает, что заниматься физическим трудом — значит «опуститься на дно», скорее это пойдет ему на пользу²¹.

В феврале, когда был написан «Тяжелый дым», Набоков, вероятно, обдумывал те многочисленные сцены «Дара», в которых Федор то забывается в творческом экстазе, то приходит в себя, — особенно во второй главе, когда он воображает жизнь и путешествия отца. Скорее всего, именно к этой части романа Набоков обратился в середине 1935 года, завершив за Федора биографию Чернышевского.

В течение следующих трех лет совершенное владение английским языком то и дело отвлекало Набокова от работы над его главной русской книгой. В мае, вне себя от перевода «Камеры обскуры», он пишет своему английскому издателю:

Предпринятые издательством попытки исправить текст Набоков считал безнадежным делом. Тем не менее он не хотел упустить возможность первой английской публикации и поэтому решил не препятствовать выходу книги — «если вы полагаете, что ее можно издавать в таком виде»²³.

Намного более сложный стиль «Отчаяния» предвещал еще худшие неприятности, и, чтобы избежать их, Набоковы попытались было сами найти переводчика. Вера позвонила в британское посольство и спросила, не могут ли ей порекомендовать для перевода «опытного литератора с хорошим стилем». На другом конце провода пошутили: «Г. Уэллс вас устроит?» Несмотря на прозвучавший в вопросе сарказм, Вера невозмутимо ответила: «Моему мужу он бы, пожалуй, подошел». Верин муж к концу июня предпринял еще один шаг, предложив себя в качестве переводчика собственного романа при условии, если Хатчинсон исправит языковые погрешности²⁴.

В квартире на Несторштрассе, 22, у Набоковых и Фейгиной была только приходящая кухарка. Няня или гувернантка были им уже не по средствам. Набоков добродушно помогал ухаживать за сыном и демонстрировал друзьям технику выжимания пеленок элегантным движением кисти, подобно теннисному «удару слева». В разгар лета он возил Дмитрия на автобусе в Грюневальд, расстилал под деревьями одеяло и наблюдал за тем, как ребенок ищет сосновые шишки²⁵. Именно там он задумал рассказ «Набор», который написал уже дома, на Несторштрассе, к концу июля²⁶.

Старик эмигрант, возвращаясь с похорон своего знакомого, вспоминает всех, кого он потерял в жизни, — сестру, жену, которая его бросила, друга, замученного в Гражданскую войну, — и несмотря ни на что, сидя на скамейке в сквере, он преисполнен необыкновенного счастья. Рядом с ним на скамейке с русской газетой в руках сидит сам автор рассказа, который выбрал этого незнакомца для эпизода в своем романе и придумал ему правдоподобное прошлое. Ему хотелось поделиться своим искрометным счастьем творчества со стариком, но он не уверен, что ему это удалось. На самом деле, чем отчетливее становится образ читающего газету «автора», тем яснее мы понимаем, что он тоже, конечно, всего лишь марионетка в руках реального автора. Предвосхищая игру миров внутри миров внутри миров в «Бледном огне», этот искусный рассказ наводит на мысль, что, возможно, бытие при всей его трогательной непосредственности — лишь порождение творческой фантазии некоей потусторонней силы, которая пытается сообщить восторг творчества всему, что она вызвала к Жизни. И быть может, по ту сторону этой силы таится и еще одна?..

Рассказ можно также рассматривать как одну из набоковских вариаций на темы «Дара», в данном случае на тему, связанную с попыткой Федора догадаться, о чем думал его отец в последней экспедиции, или заглянуть в душу друга, потерявшего рассудок после смерти сына.

Поздним летом Набоков написал нечто совершенно неожиданное — небольшой автобиографический этюд по-английски, в котором он рассказывает о своих связях с Англией в раннем детстве и который впоследствии он переработает в четвертую главу («Мое английское образование») книги «Память, говори». Этюд послужил упражнением в английском языке перед началом работы над переводом «Отчаяния», и, подчеркивая свои ранние контакты с Англией, Набоков, возможно, подготавливал ее к встрече с собой. Само название этого этюда свидетельствует о том, что, несмотря на его знания, ему будет нелегко перейти на другой язык — «It is Me», а не естественное английское «It's Me» или «It is I», которое запутавшиеся пуристы считают более правильным²⁷. К сожалению, от набоковского опуса не сохранилось ничего, кроме этих трех слов.

Словно бы вознаграждая Сирина за успехи в английском языке, газета «The New York Times Book Review» поместила о нем статью. Он написал матери: «В „New York Times“ в статье обо мне говорится, что „our age has been enriched by the appearance of great writer“[132], а у меня приличных штанов нет и вообще не знаю, в чем поеду в Бельгию, куда меня читать приглашает „Pen Club“». В письме Глебу Струве он называет свое финансовое положение «до крайности бедственным» и спрашивает, не удастся ли ему найти в Англии место преподавателя русской или французской литературы²⁸.

В начале сентября он написал рассказ «Случай из жизни»²⁹. Единственный раз в своей практике Набоков ведет повествование от лица женщины — и делает это превосходно. Героиня, чувствительная женщина, обреченная любить тех мужчин, на которых больше никто не претендует и которые уходят от нее к другим, гораздо менее достойным возлюбленным, в очередной раз обнаруживает, что стала орудием в чужих руках, невольной сообщницей своего знакомого, пытавшегося застрелить жену, которая только что его бросила. Не впервые героиня оказывается втянутой в чужую, морально убогую жизнь и униженной собственной отчаянной потребностью в любви. Несмотря на это, она каким-то образом сохраняет доброту, достоинство, надежду. За «намеренно будничным, газетным тоном», которого Набоков добивается в изображении внешних событий, скрывается вера писателя в непреходящую ценность духа. Жизнь его героини — несчастная, даже гротескная, разумеется незавидная, все же заключает в себе некую победу.

Едва закончив рассказ, Набоков немедленно принялся за перевод «Отчаяния», который издатель ожидал получить к Рождеству. По его словам, это была «первая серьезная попытка… использовать английский язык с целью, которую можно, условно говоря, назвать художественной»³⁰. Осень оказалась самым тяжелым временем года: присмотр за Дмитрием — «смесь hard labour'a[133] и рая», острая нехватка времени, сомнение в собственных переводческих способностях угнетали его. «Ужасная вещь, — писал он Зинаиде Шаховской, — переводить самого себя, перебирая собственные внутренности и примеривая их, как перчатку, и чувствуя в лучшем словаре не друга, а вражеский стан»³¹.