Виктор Николаевич старался рассказывать так, чтобы из этих первых представлений об исторических судьбах России вырастало прочное и светлое чувство сыновней любви к родине.

На следующий день Виктор Николаевич вызвал в ротную учительскую Илюшу Кошелева. Мальчик робко постучал в дверь и, получив разрешение войти, смущенно остановился на пороге, едва слышно поздоровался. Ему хотелось сказать что-то, но он стеснялся.

— Ты, Илюша, не раздумал пойти ко мне в гости? — спросил Веденкин.

— Нет… да… раздумал, — запинаясь, чуть слышно ответил Кошелев.

— Почему же это вдруг? — удивился майор.

— Мне очень хочется к вам… — решился, наконец, сказать Илюша, — но перед ребятами… Я иду, а они остаются.

— Ну, это пусть тебя не смущает, — успокоил его Веденкин. — В следующий раз я других приглашу. Шагом марш одеваться! — И он ласково подтолкнул Кошелева к двери.

У Илюши словно тяжесть с плеч свалилась. Должно быть, он и сам искал, чем оправдать свой уход от товарищей.

Он молниеносно повернулся кругом и, крикнув «Я сейчас!», помчался к старшине.

Виктору Николаевичу не хотелось приглашать к себе нескольких ребят. Он рассчитывал, что один на один скорее расположит Илюшу к откровенности, а именно этого желал добиться учитель. В последние дни мальчик был задумчив, сосредоточенно серьезен, часто вздыхал и, видно, с трудом отрывался от каких-то своих мыслей.

Веденкин знал, что Кошелев потерял за время войны родителей. Отец его, председатель колхоза, ушел в партизаны и погиб во время перестрелки, а мать на глазах у мальчика была запорота хуторским «атаманом», поставленным немцами. У Илюши осталась только тетка, сестра матери.

Появился одетый Кошелев.

— Я готов!

Они вышли во двор училища. Солнце, скрытое пеленой тумана, походило на розовый матовый шар. За конюшнями, по льду катка, стремительно скользили конькобежцы в серых и синих свитерах, с клюшками в руках: шел хоккейный матч между сборной училища и сборной городских школ.

— Может быть, тебе хочется посмотреть на матч? — спросил Веденкин у Илюши.

— Нет, нет! — Илюша ускорил шаг, боясь, что майор раздумает взять его к себе, и стараясь поскорее увести Веденкина в сторону от катка.

Они подходили к проходной, когда к ним подлетел на коньках Павлик Авилкин. Он раскраснелся от быстрого бега. Веснушки, словно золотая пыльца, покрывали его лицо.

— Товарищ майор, разрешите обратиться?

— Пожалуйста.

— Товарищ майор, мне бабушка деньги прислала, и я хочу с вами сфотографироваться, — скороговоркой произнес Павлик, и в быстрых глазах его пробежала хитринка.

— С удовольствием, — ответил Виктор Николаевич. — Но сначала исправь свою двойку по истории, тогда нам приятнее будет фотографироваться!

— Х-хорошо, — неуверенно согласился Авилкин и поспешно отъехал в сторону.

Веденкин и Кошелев вышли на улицу. Туман настолько сгустился, что купол собора, видневшегося в отдалении, исчез, и обезглавленные стены казались в тумане глыбой айсберга.

— С кем ты, Илюша, дружишь в отделении? — спросил Веденкин, когда они пересекали стадион.

— Со всеми… У нас ребята очень хорошие. Авилкина я только не люблю. — Кошелев снизу вверх посмотрел на учителя. — Не то что не люблю, а просто не хочу с ним дружить.

— Почему же такая немилость? — полюбопытствовал Виктор Николаевич.

Илюша подумал и сказал:

— У нас в отделении есть «летчики» и «танкисты». Это ребята, которые хотят после Суворовского идти кто в летное, кто в танковое училище. Мы альбомы составляем, портреты знаменитых летчиков собираем, жизнь их описываем, из газет вырезки делаем про Кожедуба, Талалихина, Гастелло. Записались в клуб юных авиамоделистов, — из Москвы задания вам присылают. А другие про танкистов все собирают: марки, открытки. И когда у нас игра, мы на две партии делимся. Канат, например, тянем. Один раз мы канат тянули… Авилкин «танкистом» был. А когда «летчики» стали брать верх, он к ним перебежал. Разве это дело? И всегда он такой.

— Да, это нехорошо, — согласился Виктор Николаевич. — Ну, вот и пришли! — он открыл дверь парадного.

В передней их встретила жена Веденкина, Татьяна Михайловна, молодая полная женщина с черным жгутом волос на затылке.

— Пришли? — приветливо воскликнули она. — Раздевайтесь, славное воинство!

Илюша от смущения позабыл поздороваться, потом сообразил, что дал маху, и громко сказал:

— Здравия желаю!

Татьяна Михайловна улыбнулась:

— Раздевайся, Илюша. Хорошо, что пришел!

Мальчик снял шинель, хотел, поднявшись на цыпочки, повесить ее на вешалку, но, как ни старался, не смог дотянуться.

Татьяна Михайловна помогла ему и, ласково кивнув головой, прошла в комнаты. Илюша повертел в руках шапку, положил ее на небольшой столик у окна, пригладил ладонью стриженую голову с темной макушкой и одернул мундир.

Высокий воротник заставлял его держать голову слегка откинутой назад. Парадная форма с позументами сковывала движения, придавала мальчику степенность, даже важность, которая была в полном противоречии с его живыми темными глазами.

— Пойдем в мою комнату. — Виктор Николаевич обнял Илюшу за плечи.

В светлой небольшой комнате, кроме письменного стола, кресла и узкой кровати, стояли полки с книгами и на стене висели два этюда, писанные самим Веденкиным. На одном была изображена девочка лет четырех, такая же белокурая, голубоглазая и бледная, как Веденкин, на другом — излучина реки, осенний закат, догорающий над ней.

— Это кто, товарищ майор? — Илюша остановился перед портретом девочки.

— Моя дочка, Надя. Знаешь что? Ты не называй меня здесь майором. Мы ведь не на службе. Меня зовут Виктор Николаевич.

— Виктор Николаевич, — тихо, словно вслушиваясь в необычайное для него обращение, повторил Илюша и поднял на учителя сияющие глаза.

— Да вот и сама натура! — воскликнул Веденкин, указывая на девочку, заглянувшую в дверь. — Иди, иди сюда!

В комнату вошла девочка с белым бантом на голове и, поглядывая на Илюшу, с сомнением спросила у отца:

— Он живой суворовец?

Илюша снисходительно рассмеялся, как смеются взрослые над вопросами детей.

— Вы кто? — с любопытством спросила девочка, подходя еще ближе к Илюше.

— Суворовец четвертого отделения пятой роты Суворовского военного училища Кошелев Илья! — щелкнув каблуками, с напускной важностью представился мальчик, но улыбка взрослой снисходительности не исчезла с его губ.

— А ну, стукнитесь еще, — попросила Надя, показывая на Илюшины ботинки и сама стараясь щелкнуть каблучками своих туфель.

Но Илюша больше не улыбался. Серьезно и пристально смотрел он на девочку.

— Товарищ майор, — тихо оказал он, — у меня такая сестренка была… Даша. Когда маму убили, умерла Даша от голода…

Веденкин провел рукой по голове мальчика, и тот доверчиво прильнул к нему.

— Побудь с Надюшей, я сейчас приду, — сказал Виктор Николаевич и вышел в соседнюю комнату.

Татьяна Михайловна раскатывала на столе тонкий лист теста.

— Я сейчас сниму китель и надену свитер, — может быть, тогда он перестанет величать меня все время майором, — шепотом сказал Веденкин.

— Славный мальчуган, — тоже шепотом ответила Татьяна Михайловна, — жалко мне его, сироту…

Когда Веденкин возвратился в свою комнату, Илюша стоял на полу на четвереньках, тоненько ржал и мотал головой, а Надя, сидя у него на спине, заливалась смехом и старалась схватить его за уши.

— Тпру! — кричала она. — Я тебе говорю, тпру!

— Надя, иди сюда, помоги мне по хозяйству, — позвала расходившуюся дочь Татьяна Михайловна, желая оставить Илюшу наедине с Виктором Николаевичем.

Девочка убежала.

Веденкин подошел к книжной полке, взял книгу в зеленовато-сером, тисненном золотом переплете и протянул ее мальчику.

— Ох, ты ж!.. О Суворове!

Илюша осторожно стал перелистывать плотные пожелтевшие страницы, долго рассматривая рисунки, прикрытые прозрачной бумагой.