Когда Русанов кончил, первым попросил слово Тутукин. Он торопливо пошел к трибуне, на ходу начав громким голосом:

— Уважаемый подполковник Русанов, — обхватил обеими руками трибуну, остановился на секунду, словно вбирая побольше воздуха, — сделал хороший доклад. Но я никак не могу согласиться с его тезисом о скидке на возраст. Прочные основы армейской дисциплины мы должны закладывать у суворовцев именно здесь. Психология психологией, а попустительства нам никто не разрешит. Нет-с! Никто! Стыд наказания? А откуда этот стыд возьмется? Ведь он следствие воспитания. Само наказание рождает стыд перед товарищами и перед самим собой. Они у нас слишком заласканы: здесь — все для них; домой на каникулы приехали — с ними носятся: как же, Ванечка на месяц приехал. На улице — всеобщее восхищение. И появляется себялюбие. Заласканы! Строгости больше надо. Она — основа воспитательного успеха!

Пот крупными градинами мгновенно выступил у майора на высоком лбу, очки запотели, но он еще только набирал ораторскую силу.

— Как всегда, горячится, — тихо шепнул Зорин генералу, — и готов с водой выплеснуть и ребенка…

Закончив свое выступление, Тутукин, не торопясь, сел на место рядом с Русановым, и тот, приложив кончики пальцев к груди, начал тихо убеждать:

— Но ты же меня не понял, Владимир Иванович…

Семен Герасимович Гаршев поправил на переносице пенсне, расстегнул было пуговицу пиджака, но что-то вспомнил и торопливо застегнул ее.

— Разрешите? — поднял он руку.

Гаршев говорил так же, как и задачи решал: увлекаясь и жестикулируя. Так и казалось: сейчас возьмет мелок и начнет писать доказательство.

— Мы чрезмерно опекаем наших суворовцев, приучаем их к разжеванной кашице — только глотай! И у них появляются иждивенческие настроения, юркая мыслишка, что, мол, «преподаватели обязаны меня в следующий класс перевести, а то им самим от генерала попадет». Воспитанник поленивее не очень-то беспокоится о невыполненном задании. Ведь учитель придет с ним дополнительно заниматься — «вытянут!» А я с лентяями не занимался и заниматься не буду. Ни за что! — грозно сказал математик, и все улыбнулись. — Другое дело, суворовец болел или недопонимает… Тут и времени своего не жаль потратить! И с отличниками позаниматься дополнительно я всегда рад. А от лентяев нужно освобождаться! — свирепо произнес Гаршев. — Есть тысячи достойных и радивых детей, жаждущих попасть в Суворовское, и незачем нам бесконечно нянчиться с бездельниками. Или вот — подготовка уроков. Ведь иной из суворовцев и не старается напрячь мысль, утрудить себя. Благо есть добрые воспитатели, сердобольные папаши: они задачку за него решат. Это никуда не годится, товарищи! Эдак мы безволие насаждаем, а не сильный характер воспитываем…

Садясь на место, Гаршев достал было кисет с табаком, но, испуганно оглянувшись, спрятал его и стал слушать Боканова.

Боканов внутренне волновался. Ему и хотелось сказать о многом, как человеку, «свежим глазом» увидевшему то, к чему другие, возможно, присмотрелись, и было немного неловко выступать: слишком еще незначительным казалось сделанное им самим.

— О своем опыте мне, товарищи, еще рано говорить, но я в последнее время близко познакомился с работой капитана Беседы и о ней-то хочу сказать несколько добрых слов…

«Ну, вот еще выдумал», — Беседа недовольно посмотрел на Боканова и насупился.

— У капитана Беседы я часто бываю в отделении. Мне нравится, что, как воспитатель, он идет вперед не вслепую, наощупь, а продумывает путь и саму систему воспитания.

«Хороша система, — злился Беседа, — тринадцатилетнего мальчишку перевоспитать не могу».

— У него отделение складывается как коллектив с общими интересами. Здесь и переписка с другим училищем, и постройка авиамоделей, и совместные прогулки. Конечно, рано еще говорить, что коллектив созрел, — это дело не одного года, но здоровый зародыш есть. В отделении Алексея Николаевича чувствуется самостоятельность ребят. Он им доверяет и не ошибается в своих расчетах. Они сами себе и ботинки подберут, сами выстроятся. А ему только докладывают: выстроились, сменили ботинки… Сами полы в классе вымоют, парты вытрут, вешалки сделают. Капитан Беседа раз в месяц проверяет состояние учебников, у него даже есть «тетрадь сохранности имущества отделения», и в этой тетради записаны поощрения и наказания. Загляните в любую парту в его отделении — идеальный порядок! Каждая разделена на две половины: в одной учебники, тетради, в другой нитки, иголки, пуговицы, игрушки. Правда, нашелся один «аристократ духа» — Авилкин, не захотел класс убирать. «У меня денщик, — говорит, — будет…» Нагорело же ему от ребят за этого денщика! Суворовец Голиков подошел к Авилкину, оглядел с головы до ног и говорит: «Кто тебя знает, может быть, ты еще сам денщиком будешь!»

Все, кто был на педсовете, рассмеялись. Довольно рассмеялся и капитан Беседа, и глаза у него заблестели, как у озорного мальчишки. Теперь он уже был благодарен Боканову за его выступление: оно было тем «взглядом со стороны», какой необходим, чтобы по-новому увидеть свою работу, иными глазами посмотреть на своих «сынков»…

Воспитатель обычно занят таким множеством, на первый взгляд, маловажных, обыденных дел, столько тратит времени на мелочи, неизбежные в воспитательной работе, что порой ему начинает казаться, он топчется на месте, идет по кругу повторных усилий, однообразных и бесплодных.

В жизни каждого воспитателя могут быть минуты малодушия, когда думается: «Ничего не сделал, хоть заново все начинай!» Но проходит приступ малодушия, взор проясняется, и опять видишь впереди сияющую цель и трудный пройденный путь, и радующие сердце всходы. Нет, недаром так утомительно, честно и долго пропалывал ты эти всходы, изо дня в день, из часа в час удаляя сорняки. Недаром! И возвращается бодрость, и с новым упорством берется воспитатель за свое дело.

— Личность суворовца, — продолжал Боканов, — не растворяется в коллективе, возникающем у капитана Беседы. «Я», со всеми присущими ему особенностями, здесь ревностно охраняется, приобретает индивидуальную окраску, развивает свои лучшие качества. Не дрессированная лошадка, не солдатик, «артикулом предусмотренный», а маленький человек, со своими увлечениями, способностями, характером, но — коллективист!

Боканов смущенно улыбнулся, — почувствовал некоторую приподнятость последних слов, и, повернувшись к генералу, сказал по армейской привычке:

— Я кончил.

Говорили еще многие офицеры; каждый делился своими мыслями, рассказывал о своих поисках и сомнениях.

Как всегда, веселое оживление и насмешливые реплики вызвало замечание Стрепуха с места. Он величественно поднялся, откинул небрежным жестом волосы и, по своему обыкновению, некстати произнес:

— Основное, я считаю, преподаватели должны осознать всем существом ведущую роль нас, воспитателей! — и сел.

Майор Веденкин отошел несколько в сторону от трибуны и оставался там до конца выступления.

— Может быть, это звучит парадоксально, — говорил он, — но труднее направлять развитие ребенка среднего, незаметного, во всех отношениях внешне благополучного, чем какого-нибудь забияку. У средненького изъяны характера не бросаются в глаза, так как держится он в тени, прячется за спину коллектива. И если мы, увлеченные перевоспитанием одного-двух явных нарушителей порядка, не обратим во-время внимания на скрытые под кажущейся благовидностью недостатки «благополучненького», они через несколько лет могут вырасти в пороки. Мы должны воспитывать самостоятельность характера и честность! Дряблые «исусики» и тихони мне, например, крайне несимпатичны!

Итоги педсовета подвел генерал. Отсеяв случайное и приняв разумное, он облек свое заключение в форму простых, но точных указаний, как следует работать дальше.

— Наука воспитания, как и каждая наука, — медленно говорил он, — имеет свои законы. И чем лучше воспитатель узнает их, тем реже будет ошибаться, тем удачнее сможет осуществлять педагогическое предвидение. Не ищите объяснения своим неудачам вне себя. Я плохо знаю педагогику, но тридцать лет воспитываю солдат, и это, пожалуй, стоит пединститута. Так вот, я уверен, что нет плохих классов… Самый «плохой» класс в руках мастера преображается, только надо вкладывать всю душу в работу, быть вдумчивее и самокритичнее. Вы можете педантично исполнять предписания начальства, но если действия ваши не согреты личной убежденностью, внутренней страстностью, вы все же не будете иметь успеха. Этому учил Ушинский? — Полуэктов повернулся к Зорину, и тот утвердительно кивнул головой.