На первых порах Олег обрел даже почитателей из числа тех, кто в грубости, цинизме склонен был видеть воинственность. Но скоро он убедился, что у большинства здесь его поведение получает нелестную оценку и даже отпор.

— Ты мне, Олег, скажи, — настаивал Владимир, — что с тобой происходит?

Садовский с такой силой сжал пальцами ремень, что они побелели. Помолчав несколько секунд, он резко поднял голову.

— Ладно, скажу!

Если бы на месте Ковалева был сейчас офицер, Олег, конечно, не пошел бы на этот разговор. Но перед ним стоял его товарищ, которого он к тому же ни за что, ни про что уже несколько раз оскорбил, и Олегу захотелось излить ему душу, тем более, что Ковалев — он это чувствовал — человек не злой. Дав ему как-то наряд вне очереди, он в тот же день предложил помочь по английскому языку.

В комнате сейчас, кроме них, никого не было.

— Понимаешь, — начал Садовский и желваки его нервно заиграли, — это пошло еще с Суворовского. На одном классном собрании — на нем не было офицера — я заявил, что постараюсь выйти в первые ряды по учебе и для этого не остановлюсь ни перед чем… Согласен, может быть, мысль я выразил неудачно, надо было сказать: «Приложу все старания», «Отдам все силы», а не то, что «не остановлюсь»… Но товарищи неверно поняли меня, встретили мое заявление в штыки, я не счел нужным оправдываться — пусть думают, что хотят! Стал подчеркивать свое пренебрежение к ним. Создалась группа, враждебно относившаяся ко мне. Во всей роте у нас тогда было только десять комсомольцев. Нашлись такие, которые стали называть меня подхалимом, писали это слово на моих тетрадях, на доске… Стиснув зубы, я продолжал учиться, но каждый мой успех зло критиковался. Рисовали карикатуры, высмеивали: карьерист! Такой была обстановочка у нас в классе… Может быть, потому, что часто сменялись офицеры… Я увидел, что отличной учебой признания не завоюю. А хотелось. Тогда я решился на другое. Вечером, надев шинель, подхожу к командиру роты и заявляю: «Суворовец Садовский из самовольной отлучки прибыл, замечаний не имел!» Представляешь, что было? Но многим из нашего отделения выходка моя понравилась…

Олег остановился, облизнул пересохшие губы.

— Я начал писать стишки на преподавателей: «Он был умнейшим среди глупейших», стал курить и — что ты думаешь? — превратился в «своего парня». На уроках выкрикивал, отчаянно передавал шпаргалки. Воспитатели покачивали головами и между собой мудро изрекали, что у меня наступил «негативный возраст». Но какой к черту «негативный возраст», если я, любящий и знающий литературу, получил по ней три единицы подряд и после каждой чувствовал себя героем!

Он снова умолк, задумался. Видно, вспоминать, а тем более рассказывать об этом, было тяжело, но он решил продолжать свою исповедь, хотя не собирался, даже сейчас, до конца открывать свою душу. Он не собирался, например, рассказывать, что именно честолюбивая жажда отличиться, отличиться во что бы то ни стало, толкала его на многие поступки, что отец, полковник, сдал его в Суворовское лишь бы развязать себе руки. Возвратясь с фронта с молодой женой (мать Олега вскоре после этого умерла), Садовский-старший счел своим родительским долгом «пристроить мальчика». А пристроив, только делал вид, будто интересуется сыном, и тот, чувствуя фальшь наигранного участия, чуждался отца все более и более.

Обо всем этом Олег умалчивал не из-за недостатка искренности, а потому, что считал излишними в их разговоре подобные откровения.

В коридоре раздался топот ног, строилось какое-то подразделение, и молодой голос требовал:

— Чище выровняться!

— Да, так вот… — возвратился Олег к рассказу, — когда у нас в роте окрепла комсомольская организация, комсомольцы мое поведение стали осуждать, но я настолько сросся с ролью «отчаюги», «незаурядного», что уже не изменился и в комсомол не вступил. В первые дни после приезда сюда я, правда, решил начать новую жизнь. Подкосила одна неудача… По огневой подготовке мы проходили тему: «Взрывчатые вещества». Я очень серьезно готовился к уроку, сделал выписки из журналов и книг… но погубила привычная невнимательность.

Преподаватель вызвал, взвод был уверен — вот сейчас блеснет, ведь видели, как я готовился. Спрошена пустяковая формула. А ее не оказалось в моих обширных записях, так как ее диктовал преподаватель, я же не записал… И вот двойка! Тогда я решил — все! Значит, туда мне и дорога.

Владимир припомнил этот действительно странный случай. Как знакомы были ему подобные переживания! Но для него самого они сейчас казались такими далекими, будто это и не он, а какой-то совсем другой человек грубил математику Гаршеву, Боканову, затеял драку в столовой…

Ковалеву очень хотелось помочь Садовскому, сказать что-то ободряющее, дружеское, но он всегда боялся слов, боялся показаться сентиментальным или навязчивым.

В комнате сгущались сумерки. Небо за окном стало черно-лиловым и только кое-где проступали янтарные прожилки. Над головой, на верхнем этаже перетаскивали что-то тяжелое, громыхали коваными сапогами.

— Ты думаешь я грубил потому, что не уважаю тебя? — с горечью спросил вдруг Садовский, поднимая лицо, сейчас казавшееся тонким, красивым. — Ты прав, я сам на себя плюю!

— Может быть, Олег, ты считаешь, что дело в моем скверном неуживчивом характере? — спросил Володя. — Но ведь ты бы тоже на моем месте выполнял долг, верно? Нельзя требовательность называть придирчивостью… Что же нам круговую поруку устанавливать? А ты — «выслуживаешься»!

— Это я сгоряча… Ясно — служба…

— Ну вот! И знаешь, Олег, я уверен, в тебе есть много хорошего, ты переборешь себя, я уверен!

— Спасибо, что веришь, — скептически усмехнулся Садовский. — А я сам, признаться, не очень!

…В этот же час генерал Агашев говорил у себя в кабинете майору Демину:

— А не слишком ли мы, товарищ майор, миндальничаем с курсантом Садовским? Разумно ли так растрачивать нашу воспитательную энергию?

Демин ответил не сразу, не хотелось расписываться в своем бессилии, да он считал что и рано это.

— Садовский идет к исключению, — согласился он, — но надо попытаться остановить его…

— В чем же по вашему пружина такого его поведения? — спросил генерал, внимательно взглянув на командира роты.

— Брак воспитателей, — хмурясь, ответил Демин и сам почувствовал, насколько эта фраза ничего не объясняет.

— Кто у него младший командир? — поинтересовался начальник училища.

— Сержант Ковалев.

И опять генерал внимательно посмотрел на майора, словно спрашивал: «Каков этот командир отделения? Не ошибся ли я, назначив его?»

— Хороший командир, — сказал Демин, — но слишком уповает на душеспасительные беседы и по-молодости, жизненной неопытности, чрезмерно полагается на собственные силы…

— Командирству надо учить, — осуждающе, как показалось Демину, сказал генерал, — а в характеры воспитанников привносить побольше металла… Так-то… Не хлюпиков растим…

Володя, действительно, очень верил в то, что после «такого разговора», какой был у него с Садовским, тот резко и сразу изменится к лучшему.

Но действия разговора этого хватило Садовскому не более чем на три дня.

Зайдя в ружейный парк, Ковалев остался недоволен пирамидой своего отделения и, приказав навести порядок, обещал проверить исполнение через полчаса.

Возвратившись после назначенного срока, Ковалев увидел, что курсанты почистили, смазали оружие, заново произвели уборку пирамиды. Только у Садовского трентик карабина был застегнут не так, как у всех, а курок не свернут.

Может быть, следовало не заметить этих «мелочей», не обострять сейчас отношения, когда они, казалось бы, только-только стали налаживаться и держатся на волоске? Но во всем, что касалось службы, Ковалев не в состоянии был идти на компромисс и сделал Садовскому замечание.

— Я… — начал было Садовский.

Ковалев остановил его:

— Вы невнимательны…

Олег вдруг озлобленно выругался и пошел к двери.