Благодарю Вас от всей души за внимание и честь, какую Вы мне оказываете Вашим приглашением.
Искренно Вас уважающий
А. Чехов.
Лазареву (Грузинскому) А. С., 21 января 1891*
891. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)
21 января 1891 г. Петербург.
21.
Ваш рассказ пойдет в «Новом времени»*, в одном из ближайших приложений. Очень хороший рассказ, хотя не всякому читателю будет ясно, что дед хочет выдать внучку за Осокина. Есть длинноты. Суворин сократил, и вышло шикарно. Он выкинул начало.
Напоминаю о Вашем обещании* прислать, если найдется, книжек для сахалинских школ.
Кланяется Вам Билибин.
Ваш А. Чехов.
Мизиновой Л. С., 21 января 1891*
892. Л. С. МИЗИНОВОЙ
21 января 1891 г. Петербург.
21 январь.
Спешу порадовать Вас, достоуважаемая Лидия Стахиевна: я купил для Вас на 15 коп. такой бумаги и конвертов*. Обещание мое исполнено. Думаю, что эта бумага вполне удовлетворит изысканным вкусам высшего света, к которому принадлежат Левитан, Федотов и кондуктора конно-железной дороги*.
В то же время позвольте и огорчить Вас, достоуважаемая Лидия Стахиевна: я приеду не раньше среды будущей недели.
Извините, что письмо так небрежно написано; я взволнован, дрожу и боюсь, как бы о нашей переписке не узнал высший свет.
Пожалуйста, никому не показывайте моего письма!
Остаюсь преданный Вам
А. Кислота.
Скажите Буцефалу, что я чихаю на его поклон.
Если бумага эта Вам понравится, то, надеюсь, Вы поблагодарите меня письменно. Ваши письма я показываю всем — из тщеславия, конечно.
Бибиков, который был у меня и видел Вас и сестру, написал в Петербург, что он «видел у Чехова девушку удивительной красоты». Вот Вам предлог поссориться и даже подраться с Машей.
Кони А. Ф., 26 января 1891*
893. А. Ф. КОНИ
26 января 1891 г. Петербург.
26 январь.
Милостивый государь Анатолий Федорович!
Я не спешил отвечать на Ваше письмо, потому что уезжаю из Петербурга не раньше субботы*.
Я жалею, что не побывал у г-жи Нарышкиной*, но мне кажется, лучше отложить визит к ней до выхода в свет моей книжки, когда я свободнее буду обращаться среди материала, который имею. Мое короткое сахалинское прошлое представляется мне таким громадным, что когда я хочу говорить о нем, то не знаю, с чего начать, и мне всякий раз кажется, что я говорю не то, что нужно.
Положение сахалинских детей и подростков* я постараюсь описать подробно. Оно необычайно. Я видел голодных детей, видел тринадцатилетних содержанок, пятнадцатилетних беременных. Проституцией начинают заниматься девочки с 12 лет, иногда до наступления менструаций. Церковь и школа существуют только на бумаге, воспитывают же детей среда и каторжная обстановка. Между прочим, у меня записан разговор с одним десятилетним мальчиком. Я делал перепись в селении Верхнем Армудане; поселенцы все поголовно нищие и слывут за отчаянных игроков в штосс. Вхожу в одну избу: хозяев нет дома; на скамье сидит мальчик, беловолосый, сутулый, босой; о чем-то призадумался. Начинаем разговор:
Я. Как по отчеству величают твоего отца?
Он. Не знаю.
Я. Как же так? Живешь с отцом и не знаешь, как его зовут? Стыдно.
Он. Он у меня не настоящий отец.
Я. Как так — не настоящий?
Он. Он у мамки сожитель.
Я. Твоя мать замужняя или вдова?
Он. Вдова. Она за мужа пришла.
Я. Что значит — за мужа?
Он. Убила.
Я. Ты своего отца помнишь?
Он. Не помню. Я незаконный. Меня мамка на Каре родила.
Со мною на амурском пароходе ехал на Сахалин арестант в ножных кандалах*, убивший свою жену. При нем находилась дочь, девочка лет шести, сиротка. Я замечал: когда отец с верхней палубы спускался вниз, где был ватерклозет, за ним шли конвойный и дочь; пока тот сидел в в<атер>клозете, солдат с ружьем и девочка стояли у двери. Когда арестант, возвращаясь назад, взбирался вверх по лестнице, за ним карабкалась девочка и держалась за его кандалы. Ночью девочка спала в одной куче с арестантами и солдатами.
Помнится, был я на Сахалине на похоронах. Хоронили жену поселенца, уехавшего в Николаевск. Около вырытой могилы стояли четыре каторжных носильщика — ex officio[12], я и казначей в качестве Гамлета и Горацио, бродивших по кладбищу, черкес — жилец покойницы — от нечего делать, и баба каторжная; эта была тут из жалости: привела двух детей покойницы — одного грудного и другого Алешку, мальчика лет 4 в бабьей кофте и в синих штанах с яркими латками на коленях. Холодно, сыро, в могиле вода, каторжные смеются… Видно море. Алешка с любопытством смотрит в могилу; хочет вытереть озябший нос, но мешают длинные рукава кофты. Когда закапывают могилу, я его спрашиваю:
— Алешка, где мать?
Он машет рукой, как проигравшийся помещик, смеется и говорит:
— Закопали!
Каторжные смеются; черкес обращается к нам и спрашивает, куда ему девать детей — он не обязан их кормить.
Инфекционных болезней я не встречал на Сахалине, врожденного сифилиса очень мало, но видел я слепых детей, грязных, покрытых сыпями, — все такие болезни, которые свидетельствуют о забросе.
Решать детского вопроса, конечно, я не буду. Я не знаю, что нужно делать. Но мне кажется, что благотворительностью и остатками от тюремных и иных сумм тут ничего не поделаешь; по-моему, ставить важное в зависимость от благотворительности, которая в России носит случайный характер, и от остатков, которых никогда не бывает, — вредно. Я предпочел бы государственное казначейство.
Мой московский адрес*: Малая Дмитровка, д. Фирганг.
Позвольте мне поблагодарить Вас за радушие и за обещание побывать у меня и пребыть искренно уважающим и преданным.
А. Чехов.
Чехову И. П., 27 января 1891*
894. И. П. ЧЕХОВУ
27 января 1891 г. Петербург.
27 январь.
Разлюбезнейший Иван! Газета тебе высылается*, должно быть, так как я сделал подобающее распоряжение. Живу я еще в Питере и каждый день собираюсь уехать домой. Ужасно утомился. Ужасно! Целый день, от 11 ч. утра до 4 часов утра я на ногах; комната моя изображает из себя нечто вроде дежурной, где по очереди отбывают дежурство гг. знакомые и визитеры. Говорю непрерывно. Делаю визиты и конца им не предвижу. Поездке моей на Сахалин придали значение, какого я не мог ожидать: у меня бывают и статские и действительные статские советники. Все ждут моей книги и пророчат ей серьезный успех, а писать некогда! В Москве писать трудно, а здесь же еще труднее.
