Будьте, дорогой мой, здоровы и благополучны. Кланяйтесь всем Вашим. Мои шлют привет.
Ваш А. Чехов.
Что Жано́ Щеглов?
Суворину А. С., 17 марта 1890*
790. А. С. СУВОРИНУ
17 марта 1890 г. Москва.
17 марта. Алексия человека божия.
Не именинник ли Вы?* Если да, то поздравляю.
Насчет падучей можно прочесть в любом учебнике по нервным болезням, а также и (для исследователя это нужно) в соответствующем отделе судебной медицины, но Вы, не специалист, не разберетесь в медицинском хаосе. Я возьму клочок бумаги и вкратце набросаю Вам всё, что нужно, и объясню, буде сумею. Зарезать себя мальчик мог. Известно ли, какой нож был у него в руках? Но главное — падучая у него была наследственная, которая была бы у него и в старости, если бы он остался жив. Стало быть, самозванец был в самом деле самозванцем*, так как падучей у него не было. Когда случится писать об этом, то скажите, что сию Америку открыл врач Чехов, — больше мне от Вас ничего не нужно.
Ваш фельетон о беллетристах* мне в самом деле понравился, и, чтобы он вышел очень хорошим, я говорил Вам, следовало только захватить вопрос пошире, т. е. поговорить не об одних только беллетристах, а о необразованности всего русского общества. Я нисколько не фальшивил, льстить Вам или утешать Вас вовсе не хотел, а посему впредь о Ваших произведениях говорить Вам никогда больше не буду. Мнительность — это эгоизм 84 пробы.
Теперь просьба:
1) Я писал Вам об одной диссертации*. «Д-р Грязнов, Топография Череповецкого уезда». Склад этого издания был у Вас в магазине. Узнайте по телефону, нельзя ли получить его?
2) Пришлите с книгами водевиль мой*.
3) Ответьте насчет Островского*.
4) Ответьте насчет Филиппова.
5) Я поручил Свободину получить мои деньги из театральной дирекции* и вручить их Вам. Пусть они побудут у Вас до востребования, а то у меня беречь их негде, да и боюсь растранжирить их. Простите, что я одолеваю Вас пустяками, но, погодите — скоро пробьет час, в онь же все праведные уедут за границу или в Феодосию, а грешные к генералу Кононовичу и аггелам его, и поручениям моим будет положен конец.
Неужели Вы в самом деле уедете за границу? По какому же адресу я буду писать Вам? Это нехорошо.
Из Общества драмат<ических> писателей я получил более 600 р., за «Пестрые рассказы» еще не получил и едва ли получу, хотя и дал им рассрочку. Получу из «Сев<ерного> вест<ника>» 200–300 р., да вероятно уж за книжки у Ваших магазинных девиц скопилось столько же, если не больше. Короче говоря, если б не поездка на Сахалин, то я летом пожил бы так отчетливо, что чертям тошно было бы. А тут, как нарочно, каждый день всё новые и новые знакомства, всё больше девицы, да такие, что если б согнать их к себе на дачу, то получился бы превеселый и чреватый последствиями кавардак.
Медведев, о назначении которого к Вам в театр пишут в газетах*, хороший и умный человек, талантливый актер, но для порядочного театра он недостаточно интеллигентен и достаточно покрыт провинциальной плесенью.
Не знаю, что делать с Александром. Мало того, что он пьет. Это бы ничего, но он еще невылазно погряз в ту обстановку, в которой не пить буквально невозможно. Между нами: супруга его тоже пьет. Серо, скверно, ненастно… И этого человека чуть ли не с 14 лет тянуло жениться! И всю жизнь занимался только тем, что женился и клялся, что больше никогда не женится.
На Сахалине есть деревня, которая называется так: Хуй-э.
У Маслова в пьесе, как я слышал, не играет Ермолова*. Надо бы сходить на репетиции, да некогда.
Читал сегодня в телеграмме «Русских ведомостей»*, что Джек Виноградов стал обер-Джеком. Воображаю, как довольна его Елизавета Захаровна, позволяющая спать ему на коротком диване, и сколько вводных предложений сказал он по поводу своего нового назначения! Он добрейший человек, и я желаю ему от души всего хорошего.
Будьте счастливы.
Ваш А. Чехов.
Получили мой рассказ*?
Сестра и ее барышни переписывают для меня в публичной библиотеке*.
Леонтьеву (Щеглову) И. Л., 22 марта 1890*
791. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
22 марта 1890 г. Москва.
22 марта.
Здравствуйте, милый Жанчик, спасибо Вам за большое письмо и за доброжелательство*, которым оно наполнено сверху донизу. Рад буду прочесть Ваш военный рассказ*. Он пойдет в пасхальном номере? Я уже давно не читал ничего ни Вашего, ни своего.
Вы пишете, что Вам хочется жестоко поругаться со мной* «в особенности по вопросам нравственности и художественности», говорите неясно о каких-то моих преступлениях, заслуживающих дружеского упрека, и грозите даже «влиятельной газетной критикой». Если зачеркнуть слово «художественности», то вся фраза, поставленная в кавычки, становится яснее, но приобретает значение, которое, по правде говоря, меня немало смущает. Жан, что такое? Как понимать? Неужели в понятиях о нравственности я расхожусь с такими хорошими людьми, как Вы, и даже настолько, что заслуживаю упрека и особого ко мне внимания влиятельной критики? Понять, что Вы имеете в виду какую-либо мудреную, высшую нравственность, я не могу, так как нет ни низших, ни высших, ни средних нравственностей, а есть только одна, а именно та, которая дала нам во время оно Иисуса Христа и которая теперь мне, Вам и Баранцевичу мешает красть, оскорблять, лгать и проч. Я же во всю мою жизнь, если верить покою своей совести, ни словом, ни делом, ни помышлением, ни в рассказах, ни в водевилях не пожелал жены ближнего моего*, ни раба его, ни вола его, ни всякого скота его, не крал, не лицемерил, не льстил сильным и не искал у них, не шантажировал и не жил на содержании. Правда, в лености житие мое иждих*, без ума смеяхся, объедохся, опихся, блудил, но ведь всё это личное и всё это не лишает меня права думать, что по части нравственности я ни плюсами, ни минусами не выделяюсь из ряда обыкновенного. Ни подвигов, ни подлостей — такой же я, как большинство; грехов много, но с нравственностью мы квиты, так как за эти грехи я с лихвой плачу теми неудобствами, какие они влекут за собой. Если же Вы хотите жестоко поругаться со мной за то, что я не герой, то бросьте Вашу жестокость за окно, а ругань смените на Ваш милый трагический смех — это лучше.
