А слова «художественности» я боюсь, как купчихи боятся жупела. Когда мне говорят о художественном и антихудожественном, о том, что сценично или не сценично, о тенденции, реализме и т. п., я теряюсь, нерешительно поддакиваю и отвечаю банальными полуистинами, которые не стоят и гроша медного. Все произведения я делю на два сорта: те, которые мне нравятся, и те, которые мне не нравятся. Другого критериума у меня нет, а если Вы спросите, почему мне нравится Шекспир и не нравится Златовратский, то я не сумею ответить. Быть может, со временем, когда поумнею, я приобрету критерий, но пока все разговоры о «художественности» меня только утомляют и кажутся мне продолжением всё тех же схоластических бесед, которыми люди утомляли себя в средние века.
Если критика, на авторитет которой Вы ссылаетесь, знает то, чего мы с вами не знаем, то почему она до сих пор молчит, отчего не открывает нам истины и непреложные законы? Если бы она знала, то, поверьте, давно бы уж указала нам путь, и мы знали бы, что нам делать, и Фофанов не сидел бы в сумасшедшем доме*, Гаршин был бы жив до сих пор, Баранцевич не хандрил бы, и нам бы не было так скучно и нудно, как теперь, и Вас не тянуло бы в театр, а меня на Сахалин… Но критика солидно молчит или же отделывается праздной дрянной болтовней. Если она представляется Вам влиятельной, то это только потому, что она глупа, нескромна, дерзка и криклива, потому что она пустая бочка, которую поневоле слышишь*…
Впрочем, плюнем на всё это и будем петь из другой оперы. Пожалуйста, не возлагайте литературных надежд на мою сахалинскую поездку*. Я еду не для наблюдений и не для впечатлений, а просто для того только, чтобы пожить полгода не так, как я жил до сих пор. Не надейтесь на меня, дядя; если успею и сумею сделать что-нибудь, то — слава богу, если нет — то не взыщите.
Выеду я после Святой*. Своевременно пришлю Вам свой сахалинский адрес и подробную инструкцию.
Моя семья кланяется Вам, а я кланяюсь Вашей жене.
Будьте, миленький штабс-капитан с усами, здоровы и благополучны.
Ваш А. Чехов.
Суворину А. С., 22 марта 1890*
792. А. С. СУВОРИНУ
22 марта 1890 г. Москва.
22 мартабря*.
Вчера я послал Вам Фишера*, один «Вестник Европы»* и 2 тома Голицинского*. Прилагаемый листочек благоволите послать в книжный магазин*; если же Вам уже надоело возиться со мной и с книгами, то бросьте этот листок под стол, хотя не советую Вам делать этого, так как магазин оттого, что приобретает для меня книги, имеет весьма большую пользу, а мальчик, носящий мне из контрагентства книги и износивший пары три сапог, уже получил от меня два рубля. Дал бы больше, но боюсь, что привыкнет к роскоши.
Нет ли у Вас в библиотеке «Климаты разных стран» Воейкова*? Очень хорошая книга. Если есть, то пришлите, если нет, то не нужно, так как она стоит 5 руб. — для меня это дорого. Пришлите Максимова «Сибирь и каторгу»*.
Получил от Плещеева траурное письмо*: «Северный вестник» приказал долго жить. Старик лишился заработка и ругает Евреинову с пылом молодого поэта. Но я-то влопался! Во-первых, за каким же чёртом я обкрадывал себя, за каким дьяволом я «поддерживал» издание, которое околело? Если б я мог знать, что это случится, то работал бы в «Вестнике Европы», где мне платили бы не 150 руб. за лист и не в рассрочку. Во-вторых, я рассчитывал, что покойный журнал даст мне на дорогу 200–300 рублей и потом всё лето будет высылать моему бедному благородному семейству по 50 р. в месяц, — и вдруг трах! Никакие акции никогда так низко не падали, как мои сахалинские. Впрочем, чёрт с ними… Вчера одна девица говорила мне, что будто проф. Стороженко рассказывал ей такой анекдот. Государю понравилась «Крейцерова соната»; Победоносцев, Любимов и прочие херувимы и серафимы, чтобы оправдать свое отношение к Толстому, поспешили показать государю «Николая Палкина»*. Прочитав, г<осударь> будто бы так рассердился, что приказал принять меры. Дано было знать кн. Долгорукову. И вот в один прекрасный день приходит к Толстому адъютант от Долгорукова и приглашает его немедленно пожаловать к князю. Тот отвечает:
— Передайте князю, что я езжу и хожу только в знакомые дома.
Сконфуженный адъютант уезжает и на другой день привозит графу официальную бумагу, в к<ото>рой будто испрашивалось у графа объяснение по поводу его «Н<иколая> Палкина». Толстой прочитал бумагу и сказал:
— Передайте его сиятельству, что я давно уже ничего не пишу для печати; пишу я только для своих друзей, а если друзья распространяют мои произведения, то виноваты в этом они, а не я. Так и передайте.
— Но я этого не могу передать! — ужаснулся адъютант. — Князь мне не поверит!
— Князь не верит своим подчиненным? Это нехорошо.
На третий день опять приезжает адъютант с новой бумагой и узнает, что Толстой уехал в Ясную Поляну. Так кончается анекдот.
Теперь о новых веяниях. У нас в участках дерут*; установлена такса: с крестьянина за дранье берут 10 коп., а с мещанина 20 коп. — это за розги и труды. Дерут и баб. Недавно, увлекшись поркой, в участке выпороли и двух адвокатиков, помощников присяжных поверенных, о чем сегодня смутно докладывают «Русские ведомости». Начато следствие.
Еще веяние. Извозчики одобряют студенческие беспорядки. «Это они затем бунтуют, объясняют они, чтобы и бедных принимали в ученье. Не одним же богачам учиться». Говорят, что когда толпу студентов вели ночью в тюрьму, то около Страстного монастыря плебс напал на жандармов, чтобы отбить у них студентов. Плебс будто бы вопил при этом: «Вы для нас порку выдумали, а они за нас заступаются».
Конечно, я не Шопенгауэр и не Паскаль, Вы правы; Но и Вы тоже, извините, не того… Ну, можно ли так понимать письма*? Конечно, всякий мастер мнителен и подозрителен к своим произведениям; это так и нужно. В этом отношении я даже пессимизм одобряю. Писал же я Вам совсем о другой мнительности, которая в самом-таки деле есть эгоизм 84 пробы. Я писал Вам о той мнительности, которая заставляет Вас в каждом, хвалящем Ваши произведения, подозревать нехорошие побуждения вроде лести или желания утешить…
Мой дядя* ужасно божественный человек.
Кланяйтесь уважаемой утке*. Она мне снилась.
Нового ничего нет.
Votre А. Чехов.
Плещееву А. Н., 27 марта 1890*
793. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
