Продал «Лешего» Абрамовой* — это зря. Значит, рассуждает моя вялая душа, на 3–4 месяца хватит денег. Вот моя хохлацкая логика. Ах, какие нынче поганые молодые люди стали!
Здоровье у всех домочадцев поправилось. Я тоже уже не кашляю. Ужасно хочется повидаться с Вами. Приеду, должно быть, в начале января.
Дни становятся больше. К весне повернуло, а зимы еще не было.
В январе мне стукнет 30 лет. Подлость. А настроение у меня такое, будто мне 22 года.
Не болейте, пожалуйста, и скажите Анне Ивановне, чтобы она подарила свои болезни кому-нибудь.
Не приехать ли мне в Питер встречать Новый год?
Ваш А. Чехов.
Лейкину Н. А., 25 декабря 1889*
746. Н. А. ЛЕЙКИНУ
25 декабря 1889 г. Москва.
25 дек.
С праздником Вас поздравляю, добрейший Николай Александрович! Спасибо за внимание ко мне, за память и за долготерпение. Внимание и память выражены Вами в присылке мне двух книг (без факсимиле, впрочем), что весьма пользительно для моей библиотеки и для меня, охотника посмеяться; долготерпение же Ваше я легко усматриваю в Вашем отношении к моему безнравственному, инквизиции достойному поведению: я не ответил на Ваше последнее письмо* и не поблагодарил своевременно за книги…
Не писал я, потому что каждый день собираюсь в Питер и каждый день уверен бываю, что завтра увижу Вас. Когда я приеду? Скоро, но дня назначить не могу. Остановлюсь у Суворина, а к Вам приеду в день своего приезда, многое — на другой день. Визитов никому делать не буду, ибо приеду incognito, на манер бразильского дон Педро. Побываю только у старых знакомых, по которым соскучился, и у кое-кого из молодежи. Есть и дела.
В каком положении у Вас подписка? Лучше прошлогодней? Да? Должна быть хуже — это я сужу по той неохоте, с какою вся Русь в этот сезон посещает театр и читает. Сезон пропащий, нужно на нем крест поставить.
До скорого свидания. Прасковье Никифоровне и Феде мой сердечный привет и поздравление. Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
Плещееву А. Н., 25 декабря 1889*
747. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
25 декабря 1889 г. Москва.
25 дек.
Здравствуйте, милый Алексей Николаевич, поздравляю Вас с Рождеством и с наступающим Новым годом!
Впрочем, начну с самого начала. Был я как-то в редакции «Артиста» и застал там редактора, перелистывающего Ваш перевод «Борьбы за существование». Около редактора сидел еще кто-то, какой-то икс на манер редакционного секретаря или Гольцева. Оба сидели и рассуждали о том, что перевод не будет напечатан. Боясь, чтобы они не наврали Вам чего-нибудь, я попросил позволения сесть и написать Вам* о судьбе Вашего перевода; будет напечатан перевод Маттерна, которому давно уже было обещано, и меня удивляет эта бесшабашная редакция, утруждавшая Вас и знавшая наверное, что Ваш перевод не может пойти. Я их обругал. Теперь о театре Абрамовой. Насколько я могу понять Соловцова с братией, «Борьбу» они вовсе не будут ставить, хотя и врут, что поставят после праздников. Короче говоря, лучший перевод «Борьбы» останется при пиковом интересе, что страшно возмущает меня. Кроме Вашего, мне известны еще три перевода, которые уже делают свое дело в провинции; переводы плохие, язык драповый… Говорят, что перевод, идущий у Корша, плох до смешного*. Порядки, чёрт бы их взял!
Получил я «Струэнзе»*. Сердечно благодарю. Я прочел. Пьеса хорошая, но много в ней красок, напоминающих немецкую подносную живопись. Например, сцены с пастором*…Конец меня не удовлетворил. Но в общем пьеса мне понравилась. России тоже нужен свой Струэнзе, как был когда-то нужен Сперанский*…Господа вроде Ранцау попадаются у нас изредка среди предводителей дворянства, в земстве, в армии, но в Петербурге их нет. Зато много Келлеров* и придворных дам, которые одинаково вредны и бесцветны во всех дворах и во всех пьесах.
Я рвусь к вам в Петербург, но не могу выехать раньше собрания членов О-ва драм<атических> писателей*, на котором я обязан присутствовать, как член Комитета. Когда будет это собрание, пока еще неизвестно. Должно быть, в начале января. Ваше петербургское собрание многого не поняло* и много напутало, так что и распутать трудно. Я жалею, что не поехал тогда в Петербург; следовало бы кому-нибудь из членов Комитета присутствовать у вас на собрании и дать разъяснения. При свидании я расскажу Вам, в чем дело.
Мой «Леший» идет в театре Абрамовой 27 декабря.
Был я на репетиции*. Мужчины мне понравились в общем, а дам я еще не разглядел*. Идет, по-видимому, бойко. Актерам пьеса нравится. О печатании ее поговорим тоже при свидании. Насколько можно судить по репетиции, пьеса шибко пойдет в провинции, ибо комического элемента достаточно и люди все живые, знакомые провинции.
Зима в Москве плохая, хоть плюнь. Снегу нет.
Все мои здоровы, я тоже. Инфлуэнца прошла у всех. А Вы как поживаете? Что Ваши? Видаете ли Жана Щеглова?
Голова у меня болит. Поеду погулять, подышать свежим воздухом.
Все мои кланяются. Сестра шлет свой привет и поздравление. Я кланяюсь всем Вашим и молю небо, чтобы оно охранило Вашу квартиру от всякого врага и супостата. Дай бог Вам всего хорошего!
Ваш А. Чехов.
Суворину А. С., 27 декабря 1889*
748. А. С. СУВОРИНУ
27 декабря 1889 г. Москва.
27 дек.
Юные девы и агнцы непорочные носят ко мне свои произведения; из кучи хлама я выбрал один рассказик, помарал его и посылаю Вам. Прочтите. Маленький и без претензий. Вероятно, сгодится для субботника. Называется он «Утро нотариуса Горшкова»*.
Тоном Жана Щеглова, просящего Вас поговорить с ним о театре, я прошу: «Позвольте мне поговорить с Вами о литературе!» Когда я в одном из своих последних писем писал Вам о Бурже и Толстом*, то меньше всего думал о прекрасных одалисках и о том, что писатель должен изображать одни только тихие радости. Я хотел только сказать, что современные лучшие писатели, которых я люблю, служат злу, так как разрушают. Одни из них, как Толстой, говорят: «не употребляй женщин, потому что у них бели; жена противна, потому что у нее пахнет изо рта; жизнь — это сплошное лицемерие и обман, так как человек по утрам ставит себе клистир, а перед смертью с трудом сидит на судне, причем видит свои исхудалые ляжки». Другие же, еще не импотенты, не пресыщенные телом, но уж пресыщенные духом, изощряют свою фантазию до зеленых чёртиков и изобретают несуществующего полубога Сикста* и «психологические» опыты. Правда, Бурже приделал благополучный конец, но этот банальный конец скоро забывается, и в памяти остаются только Сикст и «опыты», которые убивают сразу сто зайцев: компрометируют в глазах толпы науку, которая, подобно жене Цезаря, не должна быть подозреваема*, и третируют с высоты писательского величия совесть, свободу, любовь, честь, нравственность, вселяя в толпу уверенность, что всё это, что сдерживает в ней зверя и отличает ее от собаки и что добыто путем вековой борьбы с природою, легко может быть дискредитировано «опытами», если не теперь, то в будущем. Неужели подобные авторы «заставляют искать лучшего, заставляют думать и признавать, что скверное действительно скверно»? Неужели они заставляют «обновляться»? Нет, они заставляют Францию вырождаться, а в России они помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами. Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая никак не может придумать для себя приличного образца для кредитных бумажек, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает всё, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать; которая не женится и отказывается воспитывать детей и т. д. Вялая душа, вялые мышцы, отсутствие движений, неустойчивость в мыслях — и всё это в силу того, что жизнь не имеет смысла, что у женщин бели и что деньги — зло.
