Островский опять был. Он просит Вас поступать с книгой его сестры* так, как Вы найдете нужным и лучшим. Он и она на всё согласны, лишь бы имя Островской прогремело по всей Европе.
Был у меня В. С. Мамышев, звенигородский Лекок*. Он сильно похудел, постарел и как-то согнулся. У него болят и слегка парализованы ноги; по-видимому, что-то скверное творится в спинном мозгу.
Вы пишете, что презреннее нашей либеральной оппозиции ничего выдумать нельзя… Ну, а те, которые не составляют оппозиции? Едва ли эти лучше. Мать всех российских зол — это грубое невежество, а оно присуще в одинаковой степени всем партиям и направлениям. А за то, что Вы хвалите немецкую культуру и подчеркиваете всеобщую грамотность*, Вы будете в раю, а я Вас за это глубоко уважаю.
«Лешего» я Вам не дам читать* из страха, что Вы о нем будете говорить с Григоровичем. Месяц тому назад (или 20 дней — не помню) мне многих усилий стоило, чтобы не писать Вам о своей пьесе, теперь же я совершенно успокоился и со спокойным духом могу не писать о ней. Теперь развелось очень мною ноющих, пострадавших за правду драматургов. Они мне так надоели и кажутся такими бабами, что мне даже жаль, что я впутался в их кашу и написал пьесу, которой мог бы совсем не писать.
Вы как-то летом писали мне о всеобщей вежливости, которую Вы наблюдали в Тироле. Напишите о ней в газете. Мало Вы писали и о Франции. Шест, который Вы рекомендовали при плавании, вспоминаю я с содроганием. В Ялте меня им чуть не убили.
Кланяюсь Вашим.
Попросите Жителя не употреблять в фельетонах слово «аппетит»*.
Ваш А. Чехов.
Лазареву (Грузинскому) А. С., 1 ноября 1889*
707. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)
1 ноября 1889 г. Москва.
1 ноябрь.
Добрейший Александр Семенович! Водевиль Ваш получил и моментально прочел*. Написан он прекрасно, но архитектура его несносна. Совсем не сценично. Судите сами. Первый монолог Даши совершенно не нужен, ибо он торчит наростом. Он был бы у места, если бы Вы пожелали сделать из Даши не просто выходную роль и если бы он, монолог, много обещающий для зрителя, имел бы какое-нибудь отношение к содержанию или эффектам пьесы. Нельзя ставить на сцене заряженное ружье, если никто не имеет в виду выстрелить из него*. Нельзя обещать. Пусть Даша молчит совсем — этак лучше.
Горшков говорит много, так много, что Кашалотов 1000 раз успел бы отозвать его в сторону и шепнуть: «Замолчи, старая скотина! Жена здесь!» Но он этого не делает… Откуда такая неосторожность? Черта характера? Если да, то надо бы пояснить… Засим жена, если глядеть на нее как на женскую роль, совсем скудна. Она говорит мало, так мало, что Дашу и ее может исполнять немая актриса. Горшков хорош, только в приеме его воспоминаний чувствуется некоторое однообразие… Нужно побольше увлечения и побольше разнообразия. Так, наприм<ер>, об актрисах, за которыми ухаживал Кашалотов, он говорит таким же тоном, как о картах и кутузке, те же переходы, точно арифметическая прогрессия… А мог бы он так говорить: «А какие прежде актрисы были! Взять, к примеру, хоть Лопорелову! Талант, осанка, красота, огонь! Прихожу раз, дай бог память, к тебе в номер — ты тогда с ней жил, — а она роль учит…» И т. д. Тут уж другой прием.
Расчетливый человек, давая в пьесе четырех лиц, поступил бы на Вашем месте так: он дал бы одну сильную мужскую роль и одну сильную женскую, а две остальные ввел бы аксессуарно. Сильная мужская у Вас готова — это Горшков. Женскую легко сделать из жены, а мужа и Дашу надо побоку. Я бы так сделал: входит муж и рекомендует жене старого друга, которого встретил в «Ливорно». «Напой его, матушка, кофейком, а я на минутку сбегаю в банк и сейчас вернусь»; остаются на сцене жена и Горшков; последний начинает вспоминать и выбалтывает всё, что нужно; вернувшийся муж застает разбитую посуду и старого друга, спрятавшегося от страха под стол; кончается тем, что Горшков с умилением, с восторгом глядит на разъяренную супругу и говорит: «Из Вас, сударыня, вышла бы сильная трагическая актриса! Вот бы кому Медею играть!» Супруги бранятся, а он говорит страшный монолог из «Лира», якобы под бурю… или что-нибудь вроде… дальше уж не мое дело.
Таково мое мнение. Буду ждать Вашего письма*. Выбирайте любое: или я отдам пьесу в ее настоящем виде — она и так может пойти, ибо она лучше сотни водевилей, или же я вышлю ее Вам обратно для переделки. Спешить незачем, успеете еще с Вашей женой наслушаться аплодисментов.
Серьезно у Зингера пропали Ваши деньги?* Вы этим не шутите.
Рад, что Вы собираетесь писать субботник*. Я не доживу до этого, доживут мои внуки — и на том спасибо.
Будьте здоровы.
Если бы Вы не прислали мне марок, то от этого не пострадали бы ни я, ни литература. Что за рыцарство? Точно я Плюшкин или беден, как Диоген. Не пришлете ли уж кстати почтовой бумаги и конвертов?
Читаю Ваши рассказы. Прогресс замечаю огромный. Только бросьте Кузю, имя Семен* и обывательски-мещански-титулярный тон Ваших героев. Побольше кружев, опопанакса, сирени, побольше оркестровой музыки, звонких речей… Сиречь, пишите колоритней. Физиономия Ваша уже выработалась, с чем я Вас и поздравляю. Это хорошо, и я рад Вашим успехам.
Будьте здоровы. Поклонитесь Вашей жене.
Ваш А. Чехов.
Когда приедете?
Пишите.
Город Балаганск* есть в Сибири.
Суворину А. С., 1 ноября 1889*
708. А. С. СУВОРИНУ
1 ноября 1889 г. Москва.
1-го ноября.
При сем посылаю Вам обратно 2 рассказа г-жи Орловой*. Посылаю заказною бандеролью — этак дешевле. Из «Таперши» не мог выжать ничего; что-то вышло, но как бы авторша не обиделась. Из корабля я сделал гвоздь. Из «Наташи» же получилось нечто во вкусе Достоевского, что, как мне думается, можно напечатать, только Вы еще раз прочтите в корректуре. Г-жа Орлова не без наблюдательности, но уж больно груба и издергалась. Ругается, как извозчик, и на жизнь богачей-аристократов смотрит оком прачки.
Очень рад служить и впредь.
Поздравляю Вас с семейною радостью: а) Курепин женился и b) Ваш сотрудник Ан. Чехов начал родить субботник*. Теперь я занят всякой чепухой, так что пришлю его не раньше будущей недели. Начало вышло ничего себе.
У меня есть только один экз<емпляр> «Лешего», да и тот валяется у Ленского. Если хотите прочесть, то пошлите Андрея или Василия к своему соседу Лессингу*, живущему на М. Итальянской, 37. У него имеется экземпляр*, даже два. Сей Лессинг (сиречь Свободин), мудрствуя по обыкновению и роясь глубокомысленно в классиках, нашел пьесу для своего бенефиса: «Студент» Грибоедова*. Прочтите моего «Лешего», коли угодно, но не говорите о нем никому ни единого слова, ибо каждое мое слово в Петербурге понимается как просьба, а каждое Ваше как протекция. Ну их к ироду!
