Последние числа января 1889 г. Петербург.
Посылаю 100 рублей. Я останусь в Петербурге до вторника* и приеду непременно в четверг, 2-го февраля. Актеры играют плохо*, из пьесы ничего путного не выйдет; с нудным Давыдовым ссорюсь и мирюсь по 10 раз на день. Скучно. Делать положительно нечего. Пьеса пойдет не больше четырех раз: не стоит овчинка выделки. Маше приезжать нечего.
А. Чехов.
Завтра пришлю письмо.
Баранцевичу К. С., 3 февраля 1889*
588. К. С. БАРАНЦЕВИЧУ
3 февраля 1889 г. Москва.
3 февраль.
Милый Казимир Станиславович, я бежал в Москву, сижу уже за своим столом и первым делом отвечаю на Ваше милое письмо, полученное мною накануне «Иванова». Я говорил о Вашем однокашнике* с Коломниным, заведующим в «Новом времени» хозяйственной частью. Коломнин заявил мне то, что я раньше знал: все места в конторе и в магазине заняты, и на каждое место уже имеется в запасе по два кандидата. И он сказал правду. Положение нововременских дел мне известно. В газете вакантные места всегда найдутся, в конторе же и в магазине всё занято еще со времен Очакова. Простите, голубчик, что на Ваше письмо я отвечаю не так, как бы Вам хотелось. К моему несчастью и стыду, в последнее время мне слишком часто приходится отвечать на человеческие письма не по-человечески. Рад бы в рай, да грехи не пускают.
Я бежал из Питера. Одолел угар*. Изнемог я, да и стыдно всё время было. Когда мне не везет, я храбрее, чем тогда, когда везет. Во время удачи я трушу и чувствую сильное желание спрятаться под стол.
Прошу прощения у Ваших за то, что не пришел проститься. Я был зайцем, которого трепали гончие. Кланяюсь всем, а Вам, милый друг, желаю всего хорошего и в литературе и на конно-железке*. Да хранят Вас ангелы небесные.
Ваш А. Чехов.
Черкните мне парочку строчек.
Все мои кланяются Вам, а мать велела поблагодарить за то, что Вы покормили меня обедом. По ее мнению, я, бедный мальчик, ходил по Питеру голодный, высунув язык. Она никогда не обедала в ресторанах и не может поверить, чтобы официанты, люди совершенно чужие, могли накормить сытно. А у богачей, по ее мнению, обедать невозможно, так как в богатых домах дают очень немного супу и считают неприличным, если кто много ест. Вы же человек женатый, дети у Вас есть, стало быть, по ее мнению, и обеды у Вас настоящие, как быть должно.
Савельеву Д. Т., 4 февраля 1889*
589. Д. Т. САВЕЛЬЕВУ
4 февраля 1889 г. Москва.
4 февр.
Милый друг, вчера я вернулся из Петербурга, где ставил свою пьесу, и нашел у себя на столе твое письмо. Сегодня же был я в магазине Суворина и распорядился, чтобы тебе были высланы книги и календари*. Магазин обещал выслать 6-го февраля. Опоздал я, как видишь, не по своей вине: не было меня в Москве.
Пьеса моя имела громадный успех, и я вернулся увенчанный лаврами. Подробности можешь узнать в «Новом времени»*.
Спасибо за поздравления и пожелания*. И тебе того же желаю, но только в квадрате (a + b)2.
Анне Ивановне передай, что всех моих произведений нельзя выслать теперь*, так как две книжки совершенно распроданы и печатаются новым изданием*. Когда будут отпечатаны, я поспешу исполнить ее желание. В эту весну я буду на юге и постараюсь воспользоваться ее приглашением, которое я давно уже намотал себе на ус и держу в запасе. Летом я был на Кавказе, но шатанье по Батумам, Тифлисам и Баку так утомило меня, что я еле добрался до Ростова.
Если соберусь ехать к тебе, то дам знать телеграммой из Таганрога. На даче я буду жить около Сум или в Полтавской губ<ернии>, куда приглашу тебя, буде пожелаешь.
Ну, будь здоров, богат и счастлив. Дружески пожимаю тебе руку и остаюсь сердечно преданным
А. Чехов.
Серьезно: не захочешь ли пожить у меня недельку на даче? Я был бы рад, а семья и подавно. Старину бы вспомнили.
Суворину А. С., 4 февраля 1889*
590. А. С. СУВОРИНУ
4 февраля 1889 г. Москва.
4 февр.
Милый Алексей Сергеевич, посылаю Вам документ, имеющий ценность только как автограф великого Шпажинского*.
Мне скучно, и грустно, и некому руку подать*. Из сферы бенгальского огня* попал в полутемную кладовую и жмурюсь. Чувствую сильный позыв к своей скромной и кроткой беллетристике, но во всем теле разлита такая лень, что просто беда. Переживаю похмелье.
Ну-с, мой и Ваш сезон уже кончились. Мы можем теперь почить на лаврах до самой зимы, когда опять бес начнет толкать нас под руку и шептать всякий соблазнительный вздор.
Я еще не читал Вашей рецензии*, но предвкушаю ее. Я человек честолюбивый по самые уши, а потому можете понять, какую ценность имеет для меня рецензия, написанная таким страшным литературным генералом, как Вы. На хуторе я вывешу ее на стену в рамочке — говорю это серьезно, а когда у меня будут дети и внуки, то буду хвастать им: «Про меня писал Суворин». Вы к себе привыкли, не чувствуете своего высокого роста и потому, вероятно, не понимаете, почему актеры Вас боятся и грызут по ночам подушку, когда Вы браните их или не замечаете.
Скажите Анне Ивановне, что я только прикидывался равнодушным человеком, но волновался ужасно. Ее внимание, с каким она слушала пьесу, действовало на меня, как kalium bromatum. Во время спектакля я видел только двух: ее и Репина. Почему? Не знаю.
Повторяю свои просьбы, к<ото>рыми я, надеюсь, уже достаточно надоел Вам. 1) Пришлите для корректуры «Детвору»*. 2) Пришлите карточки, к<ото>рые получите от Юрковского, и карточки шапировские; последних побольше, ибо актеры просили. Не забудьте прислать и группу*. 3) Французский словарь — взятка с Вас* за мое к Вам благорасположение.
Маслов называет актеров гаерами и низкими людьми. Это оттого, что они не играли еще в его пьесах. После того, как актеры сыграли моего «Иванова», все они представляются мне родственниками. Они так же близки мне, как те больные, к<ото>рых я вылечил, или те дети, к<ото>рых я когда-то учил. Я не могу забыть, что Стрепетова плакала после III акта* и что все актеры от радости блуждали, как тени; многого не могу забыть, хотя раньше и имел жестокость соглашаться, что литератору неприлично выходить на сцену рука об руку с актером и кланяться хлопающим. К чёрту аристократизм, если он лжет.
