20 октября 1888 г. Москва.
20 октябрь.
Спасибо Вам, добрейший Александр Семенович, за поздравление. Насколько помню, льстецом я Вас никогда не обзывал* и Вас не оспаривал; я говорил Вам только, что и великие писатели бывают подвержены риску исписаться, надоесть, сбиться с панталыку и попасть в тираж. Я лично подвержен этому риску в сильнейшей степени, чего Вы, как умный человек, надеюсь, отрицать не станете. Во-первых, я «счастья баловень безродный»*, в литературе я Потемкин, выскочивший из недр «Развлечения» и «Волны»*, я мещанин во дворянстве, а такие люди недолго выдерживают, как не выдерживает струна, которую торопятся натянуть. Во-вторых, наибольшему риску сойти с рельсов подвержен тот поезд, который идет ежедневно, без остановок, невзирая ни на погоду, ни на количество топлива…
Конечно, премия — большая штука и не для меня одного. Я счастлив, что указал многим путь к толстым журналам, и теперь не менее счастлив, что по моей милости те же самые многие могут рассчитывать на академические лавры. Всё мною написанное забудется через 5-10 лет; но пути, мною проложенные, будут целы и невредимы — в этом моя единственная заслуга.
Ежов молодец. Он послал уже другой «субботник»*.
Ваш «субботник» мне симпатичен, особенно середка, где мать учит девочку.
Напрасно Вы приложили марки.
Ваш «субботник» вручил я Суворину-фису*, который пребывает теперь в Москве.
Отчего Вы раздумали подписаться Лазаревым?*
Мне Ваши рассказы нравятся; с каждым годом Вы пишете всё лучше и лучше, т. е. талантливее и умнее. Но Вы рискуете опоздать. Надо торопиться. Если Вы не пойдете форсированным маршем, то прозеваете: Ваше место займут другие.
NB. Ваш недостаток: в своих рассказах Вы боитесь дать волю своему темпераменту, боитесь порывов и ошибок, т. е. того самого, по чему узнается талант. Вы излишне вылизываете и шлифуете, всё же, что кажется Вам смелым и резким, Вы спешите заключить в скобки и в кавычки (напр<имер> «В усадьбе»*). Ради создателя, бросьте и скобки и кавычки! Для вводных предложений есть отличный знак, это двойное тире (— имярек —). Кавычки употребляются двумя сортами писателей: робкими и бесталанными. Первые пугаются своей смелости и оригинальности, а вторые (Нефедовы, отчасти Боборыкины), заключая какое-нибудь слово в кавычки, хотят этим сказать: гляди, читатель, какое оригинальное, смелое и новое слово я придумал!
И не подражайте Вы Билибину! Надо быть мужественным, сильным, а Вы в описаниях медового месяца* и т. п. вдаетесь в сантиментально-игриво-старушечий тон, свойственный Билибину. Не надо этого… Описания природы у Вас недурны; Вы хорошо делаете, что боитесь мелочности и казенщины. Но опять-таки Вы не даете воли своему темпераменту. У Вас нет поэтому оригинальности в приемах. Женщин нужно описывать так, чтобы читатель чувствовал, что Вы в расстегнутой жилетке и без галстуха, природу — то же самое. Дайте себе свободы.
Будьте здоровы. Поклон Вашей жене. Я жив и здрав.
Ваш А. Чехов.
Шехтелю Ф. О., 20 октября 1888*
510. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ
20 октября 1888 г. Москва.
20 окт.
Sire! Конец Вашего письма* никуда не годится: не хожу к Вам просто оттого, что ленив и привык липнуть к своему столу. Нам нужно бы поужинать, вот и всё.
Что касается моего блудного брата*, то опасность не так серьезна, как кажется. Он вчера перебрался от меня в «мастерскую», куда увез с собою всё: портрет Розы Мейерзон, свой цилиндр, мои штаны и Ваши доски. По-видимому, он работает. Его адрес: Брюсовский пер., д. Вельтищева, Nомера Медведевой (старая история).
Он всё время сидел дома, но вдруг явилась старая сводня Пальмин — и он исчез на целые сутки. Потом (дня 3 тому назад) я имел глупость взять его с собой на свадьбу: там он натрескался, как сапожник, остался и не приходил домой до вчерашнего дня. Пока он трезв — он хороший человек, но едва выпил рюмку, как начинает беситься. Моя фамилия выбилась из сил и, откровенно говоря, рада, что он съехал с квартиры.
Что делать с ним? Не знаю.
Что касается меня, то я жив, здрав, почиваю на лаврах* и безденежствую. Поклон Вашей жене.
Жму руку.
Ваш А. Чехов.
Хорошая у Вас бумага!
* академических.
Суворину А. С., 24 октября 1888*
511. А. С. СУВОРИНУ
24 октября 1888 г. Москва.
24 окт.
Уважаемый Алексей Сергеевич, я умилился и написал заметку*, которую при сем прилагаю. Тема хорошая, но заметка, кажется, опоздала и вышла слишком куцей. Такие вещи надо писать залпом, в 5 минут, а меня то и дело перебивали то визитеры, то домочадцы.
Я заказал к «Каштанке» рисунки*. Еду сейчас к приятелю художнику, большому охотнику, изучившему собак до мозга костей. Попрошу его нарисовать собаку для обложки.
«Леший» годится для романа, я это сам отлично знаю. Но для романа у меня нет силы. Не приспе еще время благоприятное. Маленькую повесть написать можно.
Если бы я писал комедию «Леший», то имел бы на первом плане не актеров и не сцену, а литературность. Если бы пьеса имела литературное значение, то и на том спасибо.
Все мои Вам кланяются. Будьте здоровы. Я приеду в ноябре.
Ваш А. Чехов.
Алексей Алексеевич еще в Москве.
Плещееву А. Н., 25 октября 1888*
512. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
25 октября 1888 г. Москва.
25 окт.
Спасибо Вам за «Калхаса», дорогой Алексей Николаевич! Кто у Вас переписывал второй экземпляр?* Кто бы ни был этот таинственный благодетель, передайте ему мою благодарность и обещание — привезти из Москвы конфект.
Елена Алексеевна была у нас два раза: днем и вечером. Днем посидела 6 минут, а вечером 22 минуты*. Обещала побывать и в третий раз, но обещания своего не исполнила. Я ей вполне сочувствую: у нас мертвецки скучно. Пока не наступил настоящий зимний сезон, веселящий элемент дремлет, а скучающий брюзжит и наводит скуку. Шум в моей квартире начинается обыкновенно с конца ноября.
Вы пишете, чтобы я про «Сев<ерный> вестник» держал в секрете*. Недели 2–3 тому назад я получил письмо от некоего литератора, который подробнейшим образом описывал мне кризис*, переживаемый «С<еверным> вестником»; он пишет, что о кризисе все говорили вслух на похоронах Полетики*. Вот тут и извольте иметь секреты!
