Вы пишете, что я обленился. Это не значит, что я стал ленивее, чем был. Работаю я теперь столько же, сколько работал 3–5 лет назад. Работать и иметь вид работающего человека в промежутки от 9 часов утра до обеда и от вечернего чая до сна вошло у меня в привычку, в в этом отношении я чиновник. Если же из моей работы не выходит по две повести в месяц или 10 тысяч годового дохода, то виновата не лень, а мои психико-органические свойства: для медицины я недостаточно люблю деньги, а для литературы во мне не хватает страсти и, стало быть, таланта. Во мне огонь горит ровно и вяло, без вспышек и треска, оттого-то не случается, чтобы я за одну ночь написал бы сразу листа три-четыре или, увлекшись работою, помешал бы себе лечь в постель, когда хочется спать; не совершаю я поэтому ни выдающихся глупостей, ни заметных умностей. Я боюсь, что в этом отношении я очень похож на Гончарова, которого я не люблю и который выше меня талантом на 10 голов. Страсти мало; прибавьте к этому и такого рода психопатию: ни с того ни с сего, вот уже два года, я разлюбил видеть свои произведения в печати, оравнодушел к рецензиям, к разговорам о литературе, к сплетням, успехам, неуспехам, к большому гонорару — одним словом, стал дурак дураком. В душе какой-то застой. Объясняю это застоем в своей личной жизни. Я не разочарован, не утомился, не хандрю, а просто стало вдруг всё как-то менее интересно. Надо подсыпать под себя пороху.
У меня, можете себе представить, готов первый акт «Лешего». Вышло ничего себе, хотя и длинно. Чувствую себя гораздо сильнее, чем в то время, когда писал «Иванова». К началу июня пьеса будет готова. Берегись, дирекция! Пять тысяч мои. Пьеса ужасно странная, и мне удивительно, что из-под моего пера выходят такие странные вещи. Только боюсь, что цензура не пропустит. Пишу и роман, который мне больше симпатичен и ближе к сердцу, чем «Леший», где мне приходится хитрить и ломать дурака. Вчера вечером вспомнил, что я обещал Варламову написать для него водевиль*. Сегодня написал и уж послал. Видите, какая у меня молотьба идет! А Вы пишете: обленился.
Наконец-то Вы обратили внимание на Соломона. Когда я говорил Вам о нем*, Вы всякий раз как-то равнодушно поддакивали. По моему мнению, «Экклезиаст» подал мысль Гёте написать «Фауста».
Мне чрезвычайно понравился тон Вашего письма о Лихачеве*. По-моему, это письмо может служить образцом для всякого рода полемики.
Был я в Сумах в театре и смотрел «Вторую молодость»*. Актеры были в таких штанах и играли в таких гостиных, что вместо «Второй молодости» получилась «Лакейская». В последнем акте за сценою били в барабан. Будут ставить «Татьяну Репину» и «Иванова». Схожу. Воображаю, каков будет Адашев!
Пришлите мне мою «Татьяну Репину», если она уж вышла из печати*.
Брат пишет, что он замучился со своей пьесой*. Я очень рад. Пусть помучится. Он ужасно снисходительно смотрел в театре «Т<атьяну> Репину» и моего «Иванова», а в антрактах пил коньяк и милостиво критиковал. Все судят о пьесах таким тоном, как будто их очень легко писать. Того не знают, что хорошую пьесу написать трудно, писать же плохую пьесу вдвое трудней и жутко. Я хотел бы, чтобы вся публика слилась в одного человека и написала пьесу и чтобы я и Вы, сидя в ложе «Лит<ера> И», эту пьесу ошикали.
Александр страдает от изобилия переделок. Он очень неопытен. Боюсь, что у него много фальшивых эффектов, что он воюет с ними и изнывает в бесплодной борьбе.
Привезите мне из-за границы запрещенных книжек и газет. Если б не живописец, то я поехал бы с Вами.
Бог делает умно: взял на тот свет Толстого и Салтыкова и таким образом помирил то, что нам казалось непримиримым*. Теперь оба гниют, и оба одинаково равнодушны. Я слышу, как радуются смерти Толстого, и мне эта радость представляется большим зверством. Не верю я в будущее тех христиан, которые, ненавидя жандармов, в то же время приветствуют чужую смерть и в смерти видят ангела-избавителя. Вы не можете себе представить, до чего выходит противно, когда этой смерти радуются женщины.
Когда Вы вернетесь из-за границы? Куда потом поедете?
Неужели я до самой осени буду сидеть на берегу Псла? О, это ужасно! Ведь весна недолго будет продолжаться.
Ленский зовет меня ехать с ним на гастроли в Тифлис*. Поехал бы, коли б не живописец, дела которого не блестящи.
Скажите Анне Ивановне, что я ей от всего сердца желаю самого веселого путешествия.
Если будете играть в рулетку, то поставьте за меня на мое счастье 25 франков.
Ну, дай бог Вам здоровья и всего хорошего.
Ваш А. Чехов.
Леонтьеву (Щеглову) И. Л., 6 мая 1889*
649. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
6 мая 1889 г. Сумы.
6 май. Г. Сумы, усадьба Линтваревой.
Милый Жан, пишу Вам из лона природы под аккомпанемент птичек певчих, кричащих у меня под окном. Давно уж собирался перекинуться с Вами словечком, да всё подходящего времени не было. Живу я по-прошлогоднему, ни лучше, ни хуже. Впрочем, прошлогоднее житье было много привлекательнее, ибо Псел имел для меня прелесть новизны, чего не имеет теперь; к тому же еще со мною живет мой больной художник, без умолку кашляющий и наводящий на меня уныние неопределенностью своего будущего. Он болен серьезно, и бывают минуты, когда я искренно горюю, что я медик, а не невежда.
Ну, как Вы, приятель, живете? Что нового? Как идут Ваши театральные затеи?* Написали ли что-нибудь новое? Если да, то что именно? Не ленитесь, голубчик, и не поддавайтесь унынию, а валяйте во все лопатки и повести, и рассказы, и драмы, невзирая ни на что и ни на кого.
Если Вы летом напишете драму, то не пожелаете ли поставить ее на сцене Малого театра в Москве? Если да, то прошу распоряжаться мною, буде понадобится Вам уполномоченный. Я знаком с некоторыми артистами, с Ленским например. Мы с ним приятели и знакомы семейно. Если понадобится, чтоб он прочел Вашу пьесу, то мы прочтем вместе в самый короткий срок.
Ах, Жан, отчего мы не в Париже, волк нас заешь? Какого лешего мы сиднем сидим на одном месте? Ах, Жан, Жан!
Я пишу помалости. Кое-что нацарапал и довольно-таки ценное* (с материальной стороны). Осенью привезу в Питер продавать. Подумываю грешным делом соорудить на лоне природы и драмищу*. Кстати, капитан. На днях я вспомнил, что зимою мною было дано обещание Варламову переделать один из моих рассказов в пьесу. Вспомнил, сел и переделал довольно-таки плохо. Из рассказа на старую, заезженную тему получилась старая и плоская шутка. Называется она «Трагик поневоле». Послал я ее в цензуру* с просьбой выдать цензурованный экземпляр Базарову для литографии. Коли увидите Базарова, то скажите ему об этом или даже сообщите ему о сем письменно. Я бы и сам написал, да незнаком с ним. (Отдал ли он за «Иванова»* в Общество вспомощ<ествования> сцен<ическим> деятелям?)
