Был Глебыч*. Долг Николая поделен на 4 части.
Супружнице своей вместе с поклоном передай прилагаемое письмо*, детей высеки, а сам иди на пожар.
Известный тебе N. N.
Сообщи свой домашний адрес.
Тихонову В. А., 13 сентября 1889*
684. В. А. ТИХОНОВУ
13 сентября 1889 г. Москва.
13 сент.
Здравствуйте, российский Сарду! Откликаюсь: я здесь!! Очень рад, что Вы живы, здравы и что скоро я буду иметь удовольствие лицезреть Вас и «Лучи и тучи»*, о которых слышал от Корша. Нового нет ни бельмеса. Всё старо, и всё по-прежнему превосходно, благополучно и гадко (густая помесь оптимизма с пессимизмом).
Корш говорил, что Ваше «Без коромысла и утюга» будет еще идти у него*; пойду поглядеть, так как еще не видел. Что еще написать Вам? Про погоду? Ничего, хороша.
Кончил длинную повесть*. Вещь тяжеловесная, так что человека убить можно. Тяжеловесна не количеством листов, а качеством. Нечто неуклюжее и громоздкое. Мотив затрагиваю новый.
Жду. Будьте здоровеньки.
Ваш А. Чехов.
Плещееву А. Н., 14 сентября 1889*
685. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
14 сентября 1889 г. Москва.
14 сентябрь.
Громы небесные и зубы крокодилов да падут на головы Ваших врагов и кредиторов, дорогой и милый Алексей Николаевич! Предпослав Вам такое восточное и грациозное приветствие, отвечаю на Ваше письмо нижеследующее. На телеграмму Анны Михайловны я ответил письмом, где умолял подождать до ноябрьск<ой> книжки; ответ я получил* такой: «Да будет по Вашему желанию. Отложим». Вы поймете всю цену и прелесть этого ответа, если вообразите себе г. Чехова, пишущего, потеющего, исправляющего и видящего, что от тех революционных переворотов и ужасов, какие терпит под его пером повесть, она не становится лучше ни на единый су. Я не пишу, а занимаюсь пертурбациями. В таком настроении, согласитесь, не совсем удобно спешить печататься.
В моей повести не два настроения, а целых пятнадцать; весьма возможно, что и ее Вы назовете дерьмом*. Она в самом деле дерьмо. Но льщу себя надеждою, что Вы увидите в ней два-три новых лица, интересных для всякого интеллигентного читателя; увидите одно-два новых положения. Льщу себя также надеждою, что мое дерьмо произведет некоторый гул и вызовет ругань во вражеском стане. А без этой ругани нельзя, ибо в наш век, век телеграфа, театра Горевой и телефонов, ругань — родная сестра рекламы.
Что касается Короленко, то делать какие-либо заключения о его будущем — преждевременно*. Я и он находимся теперь именно в том фазисе, когда фортуна решает, куда пускать нас: вверх или вниз по наклону. Колебания вполне естественны. В порядке вещей был бы даже временный застой.
Мне хочется верить, что Короленко выйдет победителем и найдет точку опоры. На его стороне крепкое здоровье, трезвость, устойчивость взглядов и ясный, хороший ум, хотя и не чуждый предубеждений, но зато свободный от предрассудков. Я тоже не дамся фортуне живой в руки. Хотя у меня и нет того, что есть у Короленко, зато у меня есть кое-что другое. У меня в прошлом масса ошибок, каких не знал Короленко, а где ошибки, там и опыт. У меня, кроме того, шире поле брани и богаче выбор; кроме романа, стихов и доносов, я всё перепробовал. Писал и повести, и рассказы, и водевили, и передовые, и юмористику, и всякую ерунду, включая сюда комаров и мух для «Стрекозы». Оборвавшись на повести, я могу приняться за рассказы; если последние плохи, могу ухватиться за водевиль, и этак без конца, до самой дохлой смерти. Так что при всем моем желании взглянуть на себя и на Короленко оком пессимиста и повесить нос на квинту я все-таки не унываю ни одной минуты, ибо еще не вижу данных, говорящих за или против. Погодим еще лет пять, тогда видно будет.
Вчера у меня был П. Н. Островский, заставший у меня петербургского помещика Соковнина. Петр Н<иколаевич> умный и добрый человек; беседовать с ним приятно, но спорить так же трудно, как со спиритом. Его взгляды на нравственность, на политику и проч. — это какая-то перепутанная проволока; ничего не разберешь. Поглядишь на него справа — материалист, зайдешь слева — франкмасон. Такую путаницу приходится чаще всего наблюдать* у людей, много думающих, но мало образованных, не привыкших к точным определениям и к тем приемам, которые учат людей уяснять себе то, о чем думаешь и говоришь.
Театр Горевой такая чепуха!* Сплошной нуль. Таланты, которые в нем подвизаются, такие же облезлые, как голова Боборыкина, который неделю тому назад составлял для меня почтенную величину, теперь же представляется мне просто чудаком, которого в детстве мамка ушибла. Побеседовав с ним и поглядев на дела рук его, я разочаровался, как жених, невеста которого позволила себе нечаянно издать в обществе неприличный звук.
Говорят, у Абрамовой дела идут хорошо. Уже встречал я гениальных людей, успевших нагреть руки около ее бумажника. Дает авансы.
Что делает Жан? Жив ли он? Не задавили ли его где-нибудь за кулисами? Не умер ли он от испуга, узнав, что в его «Дачном муже» вместо госпожи Пыжиковой будет играть г-жа Дымская-Стульская 2-я? Если Вам приходится видеть его и слушать его трагический смех, то напомните ему о моем существовании и кстати поклонитесь ему.
Всем Вашим мой сердечный привет.
Будьте здоровы. Дай бог Вам счастья и всего самого лучшего.
Ваш Antoine, он же Потемкин.
Адрес: Таврида, спальная Екатерины II.
Леонтьеву (Щеглову) И. Л., 18 сентября 1889*
686. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
18 сентября 1889 г. Москва.
18 сент.
г. Театрал!*
Ответствую на Ваше почтенное письмо. Переделке «Гордиева узла» аплодирую*, но неохотно, так как я люблю этот роман и не могу допустить, чтобы он выиграл от переделки. Ваше распределение ролей является преждевременным. Труппа Корша несколько обновилась, и Вам, прежде чем распределять роли, необходимо познакомиться с ее новыми элементами. Я видел только Медведева (добродушный старик) и Потоцкую, милую барышню с огоньком и с благими намерениями, претендующую на сильные драматические роли. Есть еще Людвигов, Кривская, но этих я не видел.
Каков был Солонин в моем «Иванове», я не знаю, так как не успел еще побывать*. В среду, если пойдет «Иванов», схожу и посмотрю и возьму для Вас афишу. Думаю, что в Гориче он будет не особенно дурен.
Я вожусь с повестью*, и возня эта уже на исходе. Дней через пять тяжелая, увесистая белиберда пойдет в Питер в типографию Демакова. Это не повесть, а диссертация. Придется она по вкусу только любителям скучного, тяжелого чтения, и я дурно делаю, что не посылаю ее в «Артиллерийский журнал».
