Ничего принципиально нового мы не в состоянии изобрести.

Мы не знаем, как выглядят наши братья по разуму, коль скоро они существуют. Убежден, что мы никогда не отыщем во Вселенной существ, подобных нам. Будут ли они красивы или безобразны, на наш взгляд, это вопрос человеческой эстетики, но они будут другими!

Дело не в форме тела — она может быть произвольна, — а в принципе коммуникативных связей. Они принципиально по–другому общаются друг с другом. Как мы общаемся? Речь, мимика, жест. Возможно, существуют некие телепатические явления, но природа их пока для нас не совсем ясна, так что не будем эту сложную тему затрагивать. А теперь представьте себе неких существ, которым ни речь, ни мимика, ни жест совершенно не известны. Они абсолютно неподвижны и в то же время не излучают никаких радиоволн, не ведают ни о каких телепатических каналах связи. Тело их при общении непрерывно изменяет свой цвет. По ним как бы катятся цветовые волны самых разнообразных оттенков. Ни один земной художник никогда даже близко не подходил к тем границам тончайшего восприятия оттенков, на которые способны эти радужные существа. Цветовой спектр при условии всех возможных сочетаний и комбинаций практически неисчерпаем. Таким образом, в общении между собой им доступно такое многообразие, такая точность передачи сути мысли, которую не может дать ни один земной язык, поскольку словарный его запас конечен и несоизмерим с возможностями цветовой палитры придуманных мною инопланетян.

Убежден, формы живого неисчерпаемы. Оглянитесь вокруг: есть жираф, ромашка, гадюка, бамбук, паук, коралл, — вправе ли мы ожидать подобных себе в иных мирах?

Не будем покушаться на великие константы, которые, словно мифические слоны, черепахи и киты, держат на себе наш мир. Доказано, что химический состав некоторых звезд может очень отличаться от состава Солнца. Например, звезда 3 Центавра А содержит в четыре раза больше железа, в пять раз больше азота, в сто раз больше фосфора, в тысячу раз больше криптона и в десять тысяч раз больше гелия, но намного меньше кислорода и серы, чем наше Солнце. Температура поверхности этой звезды 27 тысяч градусов. Следовательно, количество излучаемого ею света много больше, чем у Солнца, и если у 3 Центавра А есть планеты, одно только это обстоятельство коренным образом изменит их природу в сравнении с земной.

Да зачем менять плотность и химический состав?! Возьмем просто систему двойных звезд, на планетах которых осень может переходить в весну, а среди зимы вдруг ненадолго наступать лето. Да подобная чехарда времен года уже может такое натворить, что никакого воображения не хватит…

Журналист Владимир Келер говорил: «Почти наверняка у человека найдется больше сходства с ящерицей, а может быть, и с деревом, чем с инопланетными существами».

Я тоже думаю, что во Вселенной есть все, что может быть, и еще немного того, чего быть не может.

Итак, желание придать конструкции нашего повествования столь недостающую ей стройность требует еще одного промежуточного итога. И итог этот вряд ли можно назвать победным.

На рубеже XXI века мы не знаем точно, как возникла жизнь на нашей планете, как возникли мы сами. Мы не знаем, является ли появление жизни закономерным этапом развития во Вселенной или представляет собой нечто совершенно уникальное. Мы не знаем, обязательна ли и единственна ли та химическая основа, на которой построена земная жизнь. Наконец, мы не представляем себе, как могут выглядеть обитатели других миров, нам недоступно многообразие форм проявления жизни.

«Считать Землю единственным обитаемым миром столь же абсурдно, как утверждать, что в поле, засеянном просом, может прорасти лишь одно–единственное зерно», — говорил древний мудрец Метродор Хиосский. Через двадцать четыре века мы повторяем его слова.

В декабре 1981 года под Таллином проходил Второй Всесоюзный симпозиум «Поиск разумной жизни во Вселенной». В Эстонию приехали ученые из Болгарии, Польши, Венгрии, Франции, США. Встречались старые знакомые, подружившиеся еще десять лет назад, в сентябре 1971 года, в Армении, в знаменитом Бюракане — одной из астрономических столиц мира.

Тогда в Бюракане царило веселое, задорное воодушевление: «Собрались–таки! Доказали всем, что все это не фантастика, а серьезная наука! А итоги не заставят себя ждать…» Бюраканская встреча 1971 года была пропитана оптимизмом. Говоря это, я вовсе не хочу противопоставить ее настроение духу таллинского симпозиума, хотя, честно говоря, лагерь оптимистов поредел за последнее время. Давно известно, что в науке отрицательный результат — это тоже результат. Хорошо это или плохо, что поубавилось оптимизма? Вроде бы ничего хорошего тут нет, а для дела, возможно, полезно. Все как–то посерьезнели, умственно поскромнели, уняли нетерпеливый пыл и поняли, что работа предстоит куда более сложная, чем предполагалось вначале. Кстати, это непременное условие всякой истинно творческой научной работы — вспомните, как рождалась первая космическая ракета, атомный реактор или МГД–генератор. Насколько проще все казалось на старте и как труден и долог был путь к финишу! Вспомните, с каким трудом рождается сегодня термоядерная электростанция, а ведь двадцать лет назад казалось, что еще каких–нибудь три–четыре года — и она заработает.

На таллинском симпозиуме я понял, что наивно ждать решения проблемы CETI в ближайшие месяцы, годы, а может быть, и десятилетия, понял, что наше стремительное проникновение в ближний космос, бури восторгов от первого спутника, гагаринского старта, лунных экспедиций вскружили голову не только мальчишкам из кружков юных космонавтов, но и академикам тоже. В Бюракане проблема CETI переживала время романтической юности. В Таллине она стала взрослой.

Нам доподлинно известно, что во Вселенной существует одна цивилизация — наша с вами, земная. В школе нас учат, что через одну точку можно провести сколь угодно прямых линий, а потому составить сколько–нибудь убедительный график с помощью одной точки невозможно. И все наши дальнейшие рассуждения рассыплются в прах, если мы заранее не согласимся с некоторыми самыми общими и вполне логичными допущениями. Осознав в результате наблюдений неба скромное положение нашего Солнца во Вселенной, его астрофизическую ординарность, мы вправе предположить, что и вокруг других подобных солнц — а их известно великое множество — обращаются системы планет, а с учетом вселенских просторов можно (и опять–таки логично) допустить, что на некоторых из них каким–то, пока неясным образом возникла жизнь, которая, эволюционируя, привела к возникновению цивилизации. Все это необходимо принять, как говорится, на веру. Иначе тема таллинского симпозиума и вся многолетняя работа ученых разных стран по поиску разумной жизни во Вселенной попросту бессмыслица: нельзя же искать то, чего вообще нет! Итак, есть. Допустим, что есть.

Если есть, то сколько? Вы помните, какой пестрый спектр мнений, доводов вспыхнул перед нами, когда разговор зашел о возможном количестве планетных систем и планет, на которых могла возникнуть жизнь? Вопрос о количестве цивилизаций — прямое продолжение той же темы. В самом деле, если у какой–то части звезд есть планетные системы, а у какой–то части планет жизнь, то у какой–то части этих одушевленных планет существует цивилизация, — все опять–таки очень логично. Весь вопрос вот в этих проклятых «каких–то частях».

Опять на нас обрушивается каскад мнений и цифр. Всеволод Сергеевич Троицкий считает, что одну внеземную цивилизацию в сфере радиусом 100 световых лет мы отыщем непременно. Оптимисты поправляют: даже две–три, если повезет. Карл Саган более пессимистичен: одна цивилизация в сфере 10 тысяч световых лет.

Ну а в нашей Галактике в целом? Член–корреспондент АН СССР Иосиф Самойлович Шкловский, слывший прежде «оптимистом», за прошедшие годы пересмотрел свои позиции и превратился в одного из «мрачнейших пессимистов» (хотя в жизни он был очень веселым и остроумным человеком). Он считал, что в нашей Галактике не более 300 цивилизаций, разделенных между собой многими тысячами световых лет, и утверждает, что мы, земляне, «представляем собой биологический феномен».