Только легли спать, как Шурик вдруг ни с того ни с сего вспомнил про рога и, запоздало поддакивая брату, стал говорить, что вовсе их не жаль. Кончится война, можно будет купить сто таких рогов и развесить повсюду. И на старом месте, в передней, тоже повесить. Отец вернется с фронта и даже не догадается. Они ведь все одинаковые, рога–то!..

В ответ Валька двинул ему локтем в спину: пора, мол, спать, и сам стал умащиваться под одеялом.

Шурик тут же начал ныть, что брат прижимает его к стенке и стаскивает на себя все одеяло. Валька промолчал и лег на самый краешек, успокаивая себя тем, что, как только младший выздоровеет, он будет сам спать у стенки и при случае даст своему разлюбезному братцу по шее, если тот опять станет ныть.

Валька долго не мог заснуть, потому что все время клял себя, настойчиво повторяя: «Все… Больше ни за что!» И пытался не переживать, но безуспешно. Хочешь не хочешь, но в нем говорило только одно чувство: а все–таки спасся, повезло!

Валька и Леля свернули на главную улицу. Через город, к переправе, по снегу шли и шли беженцы. Машины, телеги, тачки…

— Гапон!

Мишка обернулся. Он стоял в хвосте длиннющей очереди у магазина.

Валентин расстегнул противогазную сумку.

— Як тебе сто раз заходил. Мария Николаевна просила записку передать.

Гапон развернул листок, прочитал и подмигнул Леле.

— Всё учиться зовет… Передай Николаевне: не буду. После войны доучусь. Я уж лучше на работу определюсь, там вшивость не проверяют и руки можно не мыть.

— Опаздываем, — сказала Леля.

— Ну, давай, Миша, заходи. — Валька заторопился.

— После войны в морское училище махнем, слышишь! — сказал Гапон вдогонку.

Валька с Лелей пролезли сквозь пролом в заборе и пошли по железнодорожным путям. Леля, балансируя, быстро переступала по рельсу, словно по буму.

— Я так и не выучил монолог Чацкого, — говорил Валька. — Не успел. И вообще стихи плохо запоминаю.

— А я, я все представляю себе, как наяву. — И Леля восторженно продекламировала: — «Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету…»

— «Карету мне, карету!» — подхватил Валька и засмеялся.

— Ложись! — внезапно завопил кто–то. — Воздух!

Леля юркнула под вагон, Валька за ней — рывком на другую сторону.

Почему–то не слышится ни гула самолетов, ни свиста бомб, а сразу вырастают взрывы, они на мгновение будто зачарованно останавливаются в воздухе, прежде чем опасть. И зазвенело, взвыло, загрохотало!

Подальше от станции… Подальше!

У–ах–х!!! По паровозу — землей, трубы как не бывало… Туман из снежной пыли… Носом в сугроб… С треском стянуло доски с забора, как мехи у гармошки…

— Открой! Открой! Погибаем!

Вверху в решетчатом оконце вагона мельтешат лица с разинутыми ртами, вытесняя друг друга. Стриженые головы… Вагон почему–то закрыт на засов, а дужки связаны толстой проволокой. Люди кричат и колотят изнутри по стенам и двери.

И снова взрыв, совсем близкий. С визгом разлетелся гравий, садануло воздушной волной. Валька прижался к рельсам. Сверху неожиданно посыпались люди, ныряли под вагоны, кидались на шпалы…

Валька приподнял голову и увидел совсем уже непонятное. Несколько человек, пригибаясь, бежали вдоль состава. Один из них, высокий, черный и горбоносый, отстал, таща за собой пожилого дядьку. Тот упирался и что–то кричал. Тогда горбоносый ударил его и помчался за остальными… Бомбежка кончилась так же неожиданно, как и началась. Валька даже не услышал, а почувствовал эту растерянную тишину. Повертел головой, искоса посмотрел — все лежат. Не шевелятся, смотрят друг на друга.

— Леля–а! — завопил Валька.

— Я здесь! — Она лежала неподалеку, по другую сторону полотна, прикрыв портфелем голову.

Поднимались люди, спрыгнувшие из вагона. Их было человек пятнадцать. Они собрались кучкой, о чем–то быстро переговаривались, спорили. Умолкли и обернулись к Вальке.

Он встал. Тот пожилой дядька бросился к нему:

— Стой! Не уходи, малый! Конвоира убило, видишь?

У колеса вагона лежал милиционер с зажатой между колен винтовкой. С его головы стекали тяжелые багровые капли.

Валька помчался прочь, спотыкаясь о шпалы. Но пожилой дядька догнал, схватил за руку:

— Не бойся, дурак… Пойми, на нас подумают, что часового убили. А ты видел… как все это тут было. Его волной бросило, ты же видел? Нам веры–то нет! Сынок!

— А чего я — то? — затравленно озирался Валька. — Я не видел!

— Отпустите его! Чего вы там! — испуганно закричала Леля.

— Не уходи. Побудь. Придут — все расскажешь. Мы из пересыльной тюрьмы. Из нашего вагона семеро бежало. А мы не хотим. — Дядька крепко держал его, заискивающе заглядывая в глаза. — Эй, в вагон давай! — крикнул он остальным. Люди послушно полезли в вагон.

Пожилой выпустил Вальку и сел рядом на рельс. Леля нерешительно двинулась к ним, отряхивая пальто.

— Может, мне сбегать на вокзал? — пробормотал Валька.

— Нет, не уходи. Придут. — Пожилой даже попытался улыбнуться. — Ты не бойся, парень. Тебе же ничего не будет.

У вагона был выбит взрывом угол, там зиял пролом. Заключенные выбрасывали изнутри землю, время от времени кто–нибудь из них высовывался и смотрел. Из–за состава показался военный патруль.

— Сюда! — закричала Леля. Патрульные прибавили шагу.

…В тот же день в угрозыске, в кабинете майора Молоткова — отца Лели, — срочно собрались оперативники: капитан Митин, сержант Никишов и начальник школы курсантов лейтенант Немолякин.

— Пока есть основания считать, что группа бежавших уголовников осела у нас, — говорил Митин. — В городе неразбериха, много пришлых, беженцы. Это им на руку.

— А что, если они хотят отступлением воспользоваться и уйти на оккупированную территорию? — вставил Никишов.

— Уж скорее они попытаются в тыл, — сказал Молотков.

— А для этого нужны документы, — подчеркнул Митин. — И они их будут доставать любыми путями. Я тоже полагаю, что они тут. Отсиживаются.

— Мы опросили оставшихся, вот приметы бежавших. — Никишов положил на стол папку. — Уже размножили. Военные тоже помогут. На станциях и дорогах предупреждены посты.

— Нам придана школа курсантов, — сказал Молотков. — Но мы ими, само собой, можем воспользоваться только в экстренном случае.

Немолякин кивнул.

Молотков один за другим переворачивал листки, на которых были напечатаны приметы, примерный возраст, воровские клички семерых бежавших уголовников: Кривой, Сыч, Мышь, Артист, Пахан, Тумба, Хрящ.

— Удрали самые матерые. Вот этот, например, — сказал Никишов о Хряще, — уже десять лет отсидел. Им теперь терять нечего. На все готовы, лишь бы шкуру свою спасти.

— Сопроводиловки погибли при бомбежке. Фотоснимков нет и не будет. Город, откуда их перевозили, на оккупированной территории. — Молотков встал. — По–прежнему держать под наблюдением толкучку, вокзал, пристань…

Валентин подолгу носил с собой дорогие отцовские письма, каждый раз заменяя одно другим…

«…Я жив и здоров. Попал на переподготовку. Рекомендуют в училище. Там по окончании лейтенанта присваивают. Глядишь, к концу войны маршалом стану. Кормят нас вполне. Как у вас с питанием? Продавайте все, не жалейте. Будут эвакуировать, сообщите. И главное — адрес. Как там дети? Учатся? Помогают? Поочередно всех целую в обе щеки. Василий».

«…В училище не еду. Отменилось. Снова на фронт. Пишу в поезде. Сейчас нас отправят. Письмо кому–нибудь передам, бросят. Полевую почту сообщу с места. Целую всех в обе щеки. Василий».

После долгого молчания письма вдруг пошли часто. Только почему–то они приходили, когда Вальки и Шурика не было дома. У отца все шло нормально. Он был жив–здоров и поочередно всех целовал в обе щеки.

Эти письма Валька с собой не носил. Он знал, что их пишет мать. Нарочно мелкими буквами, подделывая почерк отца.

Прочитав письма вслух, мать испуганно смотрела на старшего сына, когда он потом брал их в руки. Но он научился притворяться, и она ничего не замечала или делала вид, что не замечает. Шурик верил — и на том спасибо.