— Вспомнила!

— Не будут они за вами бегать, Валентин Васильевич, не будут! — торжественно заявила Леля, тряхнула ветви, и он попал под снежный обвал.

Валька погнался за нею, на ходу дергая за ветки, но она все время выскальзывала из–под лавин, падающих с деревьев…

Потом она его долго отряхивала от снега, стараясь почувствительней хлопать брезентовой варежкой по спине, а он стоял как ни в чем не бывало и, выждав удобный момент, засунул ей за шиворот ледышку. Визгу — на весь лес!

…Дрова поделили поровну и спрятали в сараюшках.

Забежав домой, Валька взял деньги, карточки и помчался в магазин. У мамы сегодня день рождения, надо хоть что–нибудь купить.

Он страшно обрадовался, увидев у входа очередь. Значит, еще не закрыли. Те, кто впереди него, давно, видать, стоят. Замерзли, топчутся, словно приплясывают. Не позволят закрыть. А когда и за ним самим заняли, стало еще спокойней.

«Мама уже вернулась, наверно… Интересно, Леля к нам придет? Мама ее приглашала. Но могут не пустить. Куда, мол, на ночь глядя? Отец у нее серьезный. Молотков!.. Нет, не придет. А если придет, даже Шурик стесняться будет, промолчим весь вечер. Или в лучшем случае: «Ты ешь, ешь». — «Я уже наелась, спасибо».

… — Вам что, молодой человек? — спросила продавщица.

— Мне? Вот…

— Смальца нет, можете взять маргарин.

Стоящий за Валькой мужчина суетился, улыбаясь, и заправлял продавщице какие–то байки, радовался, что проскочил в магазин, повезло, — после него закрыли дверь на засов.

Сквозь щели прорывался пар, доносились с улицы жалобные просьбы, дверь толкали, стучали, но продавщица была невозмутима.

…Дома было необычно светло, мать где–то достала лампу–молнию. Даже странно, будто не у себя. Все вроде по–другому и неуютно стало, сырые углы на свет вылезли, пол в щелях, тряпье.

На столе дымилась кастрюля с картошкой в мундирах. Мать суетилась, доставая праздничные тарелки.

— Леля придет?

— Не знаю. Если отпустят…

Леля не пришла. Сидели втроем: Шурик, Валька и мать.

Чокнулись рюмками с чаем.

— Мама… живи сто лет! — сказал Валька.

— Нет, двести! — заявил братишка и начал зевать.

— Иди спать, уже поздно, — тихо сказала мать.

Он послушно ушел за перегородку, а потом вдруг выскочил в трусах и в майке, подпрыгивая и пытаясь пойти вприсядку.

— «Барон герр фон дер Пшик попал на русский штык, — козлетоном вопил он, — остался от барона Пшика — пшик!»

Мать не рассердилась, отвела его, уложила спать. В дверь постучали.

— Леля! — Валька бросился к двери.

— Я это. — Окутанный морозным паром, ввалился в комнату Гапон, ожесточенно потирая уши.

Из–за перегородки показалась мать:

— Здравствуй, Миша! Что же ты не раздеваешься?

Гапон усмехнулся:

— Да я так, на секунду, по–соседски. Курящая вы, может, угостите?

— Курить не дам. — Мать вышла и скоро вернулась. — Возьми. — Она протянула ему небольшого деревянного слоника.

— А это зачем? — изумился он.

— Подарок тебе.

— На память? — Мишка растерянно улыбнулся. — Давайте. Сразу видно, интеллигентная вы. — Он зачем–то раскланялся перед ней, покраснев от смущения, и ушел.

— Зря вы его Гапоном дразните, — сказала мать.

— Всех дразнят…

— А тебя как?

Валька пожал плечами и снял с вешалки ватник.

— Я скоро.

— Может, не надо? Не ходи, комендантский час.

— Я мигом.

В лицо ударило вьюгой, в ушах гудело от ветра. По самой середине улицы ковыляла тропинка, дома замело по завалинки, ни огонька. У Лели тоже было темно. Он постоял немного у палисадника, и неожиданно на миг чем–то розовым изнутри засветилось окно у Лели ной соседки. Он толкнул калитку, подошел и прилип к стеклу.

Он увидел в комнате двух женщин. Одна поставила на блюдце свечку и что–то сказала, оглянувшись на другую. Та стояла прямо, не шелохнувшись, и держала на блюдце комок бумаги. Женщина опять что–то сказала, и вторая подошла к столу, поставила блюдце напротив свечи и зажгла спичку. Она медлила подносить ее к бумаге и стояла все так же прямо… И снова стало темно. Это поправили отвернувшийся угол полотна, прикрывающего окно.

Валька отпрянул от окна и побрел домой. Он знал, знал, что это было… Если зажечь бумагу напротив свечи, то на стене возникают странные тени и фигуры, и тогда по ним можно узнать, что принесет судьба, что с кем случится… Но мало кто на это решался: вдруг тень будет похожа на крест? Значит, нет тебе покоя ни днем ни ночью. Значит, не встретишь того, кто на фронте…

Змеились по снегу бесконечные линии поземки, похожей на дым… И было тихо и пусто кругом до крика.

— Вы чего щекочетесь? — взвизгнул Шурик, отдернув пятку.

— Ишь ты, — сказал незнакомец, присев рядом на лавку. — Значит, сынок Ольги Николаевны?

— Ну, чего нужно? — Шурик вытер ногу, придвинул поближе таз и принялся мыть другую.

— Боевой, боевой. Мамаша, говорю, где?

— Ма! — крикнул Шурик и постучал кулаком по стене к соседям.

— Извините, Ольга Николаевна, — поднялся ей навстречу мужчина, — извините за поздний визит.

— Ничего, присаживайтесь.

— Да я на ходу. Доложить вот пришел. И вопрос кой–какой. — Он достал записную книжку и начал суетливо листать.

— Погрузку закончили?

— Вот–вот. Ага. Готовую продукцию погрузили. Пять вагонов. Сырье заканчивают. Из пятого парашютные стропы остались; все на машины распределили. Полотна шелковые уже в дороге. Так что наличная ценность, можно сказать, в пути и движении. Могу документацию показать. У меня здесь.

— Ладно, Маркин. Поздно сейчас. Я с утра по накладным и описям проверю, и закончим оформление.

— Ну, что ж. — Маркин проводил взглядом Шурика, скрывшегося за перегородкой. — Я тут обнаружил… Помните, пряжа к нам пришла? Она не заприходована. Такая неразбериха. Вроде как она ничья вышла. Документации, так сказать, не будет. От греха подальше… Может, нам ее, ну, это, оставить пока, а?

— Себе взять? — устало спросила мать.

— Ну, да, — оживился Маркин. — Прикиньте: кому нужны какие–то двести килограммов этой несчастной пряжи? А нам очень кстати получится. Самая малость — и пожалуйста. Выход из наитруднейшего положения. Особенно вам. У вас иждивенцы. Им, извиняюсь, шамать давай. А буханочка, извольте, триста рублей — и не моргни.

— Уходите, — резко сказала мать.

— Ну, не надо… не надо… Жалко просто. Сами знаете, сколько кругом пропадает. Да… — В дверях он остановился, поспешно расстегнул пальто и извлек сверток. — Жена моя просила вам хлебушка передать. Самая малость. Говорит, как, мол, ей там с двоими? А мы одни, нам хватает, да родичи в деревне…

— Заберите сейчас же! Слышите, вы!

— Тут ничего такого, — настаивал Маркин.

— Если вы сейчас не уйдете, — страшным голосом сказала мать, — я соседей позову. И вас вышвырнут!

— Ах, вон как обернулось? Понятно. Я вроде мерзость какая, а она святоша. Так? А нам это еще не известно. Поди как хватила б горячего лиха, от хлеба не отказалась бы! Какая ж ты мать, если своих детей голодом моришь, когда рядом все! Смешно мне на тебя…

— Чего кричишь? — высунулся над перегородкой Шурик. — Чего на маму кричишь? Я Вальке скажу! — И он неожиданно запустил в незнакомца поленом.

Маркин выскочил, хлопнув дверью.

— Ой, Шурик, Шурик… Что делать? Что делать? — Мать закусила руку.

— Да чего ты, мам? — прошлепал к ней Шурка. — Как делаешь, так и делай. А хлеб ты зря взаймы не взяла, сгодился бы, — неожиданно сказал он, сглотнув слюну.

— Я завтра принесу, — заискивающе сказала мать. — Завтра карточки выдавать будут. Пойду и принесу.

— Ну, тогда жаль, что я в него поленом не попал, — опечалился Шурик.

— Жаль, — согласилась мать.

Молотков и Дубинин дружили давно, когда–то они начинали работу в милиции вместе, но потом Дубинин окончил заочно инженерно–строительный институт. Встречаться стали реже, большей частью по праздникам, семьями. А война совсем уж разъединила их: майора Молоткова на фронт не взяли, оставили в угрозыске, а капитана Дубинина направили в саперные войска. После ранения, вернувшись в город, он стал работать в школе военруком, и так получилось, что с другом он почти не встречался, виделись мельком.