После побега уголовников из товарного вагона Молотков со своими оперативниками и солдатами рыскал по городу — ставили посты на дорогах, проверяли документы, прочесывали толкучку, развалины, пассажирскую и товарные станции. Кое–кто попался, но не те, а так, мелкое жулье.

Возможно, уголовники в лес ушли или в тыл. Но… Разве что фрицев им ждать, а у нас ведь все равно не помилуют. Схоронились где–нибудь здесь… За линию фронта пробираться опасней. Даже если пройдут, доказывай потом немцам, что не переодетые красноармейцы, — документов нет… Да и немцам не до них на передовой: расстреляют, и всё. Сбежавшие это понимать должны… Нет, в городе они. Затаились. Документы липовые доставать будут, чтоб переждать. Одна сейчас у бежавших надежда, что город сдадут.

Через три дня после побега был тяжело ранен ночью дежурный милиционер — прямо в отделении на пассажирской станции — и там же взломан оружейный шкаф.

По данным эксперта, ранение произведено ножом. При помощи лома был снят замок несгораемого шкафа. Похищено четыре револьвера системы «Наган», автомат, три автоматных диска, сто девяносто три револьверных патрона. Очевидно, налет совершила группа бежавших: побег и нападение — за короткий срок два чрезвычайных события! Дежурный находился в помещении один каких–то двадцать–тридцать минут. Видать, у банды кто–то свой в городе. Наводчик. Отсюда такая оперативность.

Опрашивали беженцев, ночевавших на вокзале… Кто–то вспомнил, что, случайно проснувшись, видел трех человек, выходивших из отделения. Он еще подумал, что они из милиции, хоть и в гражданском, раз так спокойно прошли на улицу, — в городе ведь комендантский час. Военный же патруль, дежуривший на площади, их не заметил в темноте.

Новые поиски ничего не дали.

И тут случилось неожиданное… В угрозыск сам пришел один из бежавших. По фамилии Семенов, по кличке Кривой. В шинели — сейчас многие в шинелях, — валенки подшитые, шапка–ушанка. Руки держит по швам.

— Бежал я. Состав разбомбило… Да вы сами знаете…

У Молоткова даже сердце больно екнуло.

— Оружие?

Семенов положил револьвер рукояткой вперед на стол.

— Садись.

— Я постою…

— Оружие откуда?

— Оттуда… Только я поодаль стоял. — Вскинулся: — Дежурного не трогал! Внутрь не заходил! Дали мне наган потом!.. Я к вам сам пришел, сам!.. Вы бы меня век не поймали. Не хочу я… — Заревел. — Не могу я с ними, боюсь!

— Где они?

— Не знаю… где сейчас… Я и еще один, его Сычом кличут, прятались в бывшем фабричном общежитии, хозяин комнаты, по прозвищу Рябой, он и вправду рябой, а остальные пятеро еще где–то хоронятся. Я с ними сегодня должен был встретиться еще полчаса назад у сквера, а я вот, видите, сразу к вам! Не хочу я больше!.. На фронт пошлете, а?.. Кровью хочу вину искупить! — закричал Семенов в дверях, когда его уводили.

— А не врет? — сказал Молоткову сержант Никишов. — Сомневаюсь я что–то. Может, с ним поработать, чтоб точно?..

Хорошо бы, конечно, установить наблюдение за этим Рябым, навел бы на след остальных, но это невозможно: Кривой ведь не пришел к ним на свидание — насторожатся!

Надо действовать немедленно, чтобы те пятеро не смогли предупредить своих в общежитии.

Трехэтажное здание было оцеплено. Милиции помогали солдаты из комендатуры и курсанты пехотного училища. Молотков, Никишов и Митин вошли в коридор и остановились у двери. Она была заперта. Неужели никого?.. Сержант достал из кармана отмычку. Когда он справился с замком, Молотков отстранил его и открыл дверь.

Из темной комнаты полоснула автоматная очередь.

Пули выдрали клок из полушубка Молоткова, прошили плечо Митина. Ранило Никишова — вскользь задело голову.

С полминуты в темных, длинных и гулких коридорах шла перестрелка.

Бандит по кличке Сыч и Рябой, хозяин комнаты, были убиты…

Митина отправили в госпиталь. Никишова перевязали на месте…

При осмотре комнаты Рябого обнаружили под комодом тайник, где лежали два автоматных диска. Выяснилось: хозяин появился в городе за год до войны и устроился на минный завод истопником. Когда началась война, с ним произошел несчастный случай: при разгрузке угля ему повредило грудь, поэтому его не призвали на фронт. С работы пришлось уйти по инвалидности, но комната осталась за ним. Жил на пенсию и случайными заработками, на толкучке «мыльным корнем» торговал…

Зачем ему понадобились бандиты?.. Под доской пола нашли другой тайник, там находилась железная коробка с золотыми кольцами и пачками сотенных: семьдесят пять тысяч рублей. Запасливый мужичонка, капитал сколачивал. Жадный. Может, на его жадности кто–то сыграл?.. Подкупили?.. А кто? Уголовники денег не имели.

На новом допросе Семенов показал, что им помогал какой–то неизвестный: когда они после побега скрывались в развалинах, их нашел человек, совсем еще молодой, судя по голосу, — разговаривать–то приходилось в темноте. Дал одежду, загадочно сказал: «Привет от Седого». Сообщил им надежные адреса, двум — адрес Рябого, пятерым другим — неизвестно какой, отдельно с ними говорил. Второй раз они встретились дня через три, ночью, уже с этим Седым, тоже лица его не видели. Он–то и навел их на привокзальное отделение. По голосу этот Седой — пожилой человек. Вот и все данные. Больше ничего не знает.

— Жалко, Рябого живым не взяли, — переживал Молотков. — Он бы нам, наверное, много порассказал.

Ни родных, ни друзей у хозяина комнаты не оказалось.

Надо же, вот тебе вроде и мелкий спекулянт, «мыльным корнем» промышлял… Ниточка от Рябого тянулась к загадочному пожилому человеку с его писклявым «подмастерьем».

Надо было привезти из леса дрова. Но Леля отказывалась с ним пойти:

— Мама рано придет, вчера две с половиной смены работала, чтоб сегодня пораньше. Придет, а меня нет.

— Так мы успеем вернуться, — убеждал ее Валька.

— Ну да, успеем. По сугробам — часа два, по шею намело.

— Зато дрова привезешь.

— Знаешь, Валя, — вдруг сказала она. — А ведь немцам ни за что Москвы не видать!.. У них, у немцев, и зимы–то не бывает, выпадет снегу чуть–чуть, хоть в музей неси. Померзнут фрицы, как мухи!.. Ты про банду слышал? — понизила голос.

— Те, что в общежитии отстреливались?

— Валь, это они во время бомбежки бежали, помнишь?.. У отца двух друзей ранили. Сам он чудом тогда уцелел. Я за него очень боюсь.

— Не бойся. Все же он не на фронте, — некстати сказал Валька.

— Сейчас всюду фронт! Ну, чего стоишь? Ладно уж, пошли. Санки взял?

— Я их у вас под крыльцо засунул.

Санки были всем на зависть: из целой тесины, широкие, окованные тонкой сталью, с закрученными впереди, как рога, полозьями, сделаны мастером по заказу. То ли отец Валентина сам такие придумал или у финнов видел, на той войне, — не говорил.

До лесу добирались чуть ли не по пояс в снегу. А там уже снегу поменьше, сносно. В сумерках казалось, что вокруг за ближайшими и поэтому более отчетливыми соснами теснятся холмы, бугры и пригорки, — это все от заснеженных деревьев, словно каждое укрыли темно–синими ватниками.

Набрали сухих валежин, привязали веревкой к санкам.

По поляне рассыпались елочки. Держа ветвями снежные шапки, они были будто семейство грибов около своих более взрослых собратьев. Красиво!..

— А я… я тебе правда нравлюсь? — Глаз Лели не было видно, они были как две глубокие тени.

Валька снял варежку, взял кусочек снега, съел.

— Ты почему спросила?

— Не знаю… Из любопытства, наверно… Можешь не отвечать, я все равно знаю.

— Что знаешь?.. — засопел он.

— Что нравлюсь. А ты мне — нет.

— И не надо. Ты мне тоже.

Он вдруг притянул Лелю к себе и сказал, уткнувшись лицом в лицо и чувствуя теплое, слабое ее дыхание:

— А если еще такое скажешь!..

— Ну, скажу. — Она вырвалась. — Хочешь, повторю?

— Да ну тебя, — не зная, что сказать, обиделся Валька. Разыгрывает зачем–то…

— А ты самоуверенный… Помнишь, ты мне рассказывал, что пионервожатая в лагере, когда ты еще маленький был, говорила: «За тобой девчонки бегать будут»?