Из пачки карточек с круглыми дырочками — листов–контролек агентов ЦРУ — он отложил больше половины: не годились.

На столе осталась маленькая стопка прямоугольников из плотной глянцевитой бумаги и рядом папки с личными делами. Хоуд не спеша взял верхнюю.

«Улезло Николай Иванович, — прочел он. — Рост шесть футов, глаза серые, волосы светло–каштановые, редкие». Пробежав мельком прочие мелочи, Хоуд более внимательно остановился на краткой биографии.

«Родился в деревне, в Орловской области, в 1924 году.

Призван в армию в начале войны.

Перебежал к гитлеровцам, стал полицаем.

В 1945 году под Шверином захвачен советскими солдатами.

Бежал.

Ранил конвоира и очутился у американцев.

Отправлен в Штаты, где обучали в специальной школе».

Характеристика — как набор безличных предложений:

«Туповат. Завистлив. Себялюбив. Карьерист. Жаден. Демагог. Лицемерен. Жесток. Труслив».

«Вот это букет! — Хоуд даже присвистнул. — Законченный подонок. Ну, да чем хуже — тем лучше. Этот не распустит слюни и не побежит с повинной; за измену родине, прошлые зверства, да еще ранение бойца, — на этот счет у русских строго, расстрел обеспечен. А впрочем, черт в его душу влезет Предал один раз, предаст и другой… А где же взять других? Идейных противников Советской власти давно нет и в помине, вот и перебиваемся разной поганью».

Хоуд вспомнил, что в конце войны он, еще молоденький лейтенант, офицер связи, недавно окончивший колледж, находился именно там, где этот проходимец переплывал реку Теперь, несмотря на прошедшие годы, он почти не изменился и твердо верил: удача тебе сопутствует лишь тогда, когда не рассуждаешь, а хорошо исполняешь свое дело, за которое платят деньги. Его ведомство занималось кругом определенных вопросов. Эти вопросы, в масштабе своего сектора, должен решать он, Хоуд, решать добросовестно и так, как с него требуют. Разведка существует с незапамятных времен, и ничего аморального в этом нет. Его, Хоуда, во всяком случае, это не интересует, пусть об этом болит голова у тех, кто сидит на материке, шлет ему инструкции и получает раза в четыре больше. Ему же хватает своих забот и нечего засорять башку разной чушью, пусть ею занимаются политики. А убеждения у майора как были, так и остались твердые. Была бы его воля, безо всяких там реверансов и экивоков выгнал бы из Штатов всех негров, а на большевиков, ничтоже сумняшеся, сбросил бы целую гроздь водородных бомб, а еще лучше — нейтронных, чтобы все люди подохли, а имущество осталось. Своих же собственных коммунистов вообще передушил бы без суду и следствия.

Хоуд еще раз бегло просмотрел досье перебежчика Он с большим уважением относился к разведчикам, людям деловым, умным, хитрым и, несомненно, талантливым. Но то были агенты–профессионалы — это их ремесло, их бизнес, добывание средств к жизни. Хоуд оправдывал их иногда самодовлеющий авантюризм, восхищался и теми методами, которыми он утверждался.

«В достижении цели хороши все средства» — это был любимый лозунг Хоуда. Чистоплюйство — удел дипломатов. Он почему–то всегда представлял себе людей этой профессии лощеными чистоплюями и болтунами.

Хоуд отложил карточку русского. Да, он уважал и ценил настоящих разведчиков. Но к какой категории отнести этого? Хоуд испытывал чувство брезгливости, когда приходилось работать с подобными субъектами. И не потому, что сам был безгрешен, — уж ему–то есть что вспомнить. Просто Хоуд никак не мог определить их место в столь ответственном деле, как разведка. Кто они? Профессионалы? Но какие? Профессионалы–разведчики? Нет, пожалуй, профессионалы–подонки. Да, именно подлость, а всякая измена, несомненно, подлость — это признавал даже он, Хоуд, — стала их ремеслом. Это какая–то особая категория людей, может быть даже психологический или физиологический феномен, ведь патология в них налицо. Если есть профессиональные провокаторы, убийцы, отравители — надо же кому–то выполнять и грязную работу! — то почему не быть профессиональным негодяям? Хоуду не раз приходилось убеждаться: люди, предавшие родину, становились извращенными садистами, сосредоточением самых низменных пороков. Им доставляло удовольствие не только истязать свои жертвы, но и делать пакости сослуживцам. Вот и этот тип, кроме всего прочего, постоянно строчит доносы на своих коллег. И самое характерное: не получает за это ни цента. Если бы платили, Хоуд мог бы оправдать и клевету. Но нет, пишет по призванию, безвозмездно, как писатель–графоман. Вот они, его опусы, аккуратно, страничка к страничке, подшиты к делу. И странно, чем человек достойнее, тем он более им ненавистен. Что это, зависть? Может быть. Но скорее всего — полная деградация личности, именно профессиональная подлость, ставшая ремеслом, натурой, характером, жизненным принципом.

Майор в раздражении — хотя и сам бы не мог объяснить себе его причину — захлопнул папку и несколько минут сидел неподвижно, вытянув вперед руки и уставившись на картонную обложку.

«И с такой мразью мне, Хоуду, выпускнику Гарварда, приходится работать, — подумал он. — Ладно, найдем занятие и этому. Любит возиться в дерьме — предоставим такую возможность, тем более конец один: отпадет надобность — пристрелим ко всем чертям. А пока пустим в дело, для которого он вроде бы подходит по всем статьям. Попробуем». Хоуд снял трубку и набрал номер.

— Вызовите ко мне 9831–го в одиннадцать. — Он положил трубку на рычаг и стал собирать разбросанные по столу бумаги и папки.

Ровно в одиннадцать в дверь майора вкрадчиво, словно поскреблись, постучали.

— Войдите, — бросил он и немигающими глазами уставился на дверь.

На пороге показался высокий человек лет пятидесяти, весь словно припорошенный пылью. Какой–то спереди плоский, а от затылка сутулый. Одно плечо выше другого, и от этого кажется, что руки разной длины. На лбу небольшие залысины, тонкие губы слегка кривятся, треугольный подбородок чуть–чуть выдается вперед и вверх к кончику носа. Светло–коричневый поношенный костюм. Давно не глаженные брюки пузырятся на коленях… Хоуду показалось, что запахло чем–то залежалым, затхлым.

— Прошу разрешения. Прибыл по вашему приказу, — произнес вошедший.

— Садитесь, — не ответив на приветствие, резко сказал Хоуд.

Улезло, чуть шаркая подошвами стоптанных, потерявших форму ботинок, прошел к столу, присел в кресло. Немного подавшись вперед, прищуренными, подслеповатыми глазами, словно пытаясь что–то рассмотреть на лице собеседника, угодливо уставился на Хоуда, губы вытянулись в линию и почти исчезли.

— Вам предстоит отправиться на остров Варудсиму. Там находится бывшая особо секретная база японцев. Среди четырех человек, — он на секунду запнулся, — среди пяти — наш агент. Всех, кроме него, уничтожить — разумеется, после того, как получите от них полную исчерпывающую информацию. Действовать осторожно, головой отвечаете. Вы должны обеспечить нормальную работу нашим сотрудникам. Вот список экипировки. — Он двумя пальцами протянул Улезло лист бумаги, который тот быстро схватил и поднес к глазам, словно стал нюхать. От Хоуда не ускользнуло, что ногти на покрытых заусенцами пальцах обкусаны. — Там же план действий и таблица связи. Все подробно указано. На сборы и организацию две недели. Проверю группу лично. Будут вопросы?

— Вопросов не будет, сэр, — растягивая слова, начал Улезло, — но…

— Ваши «но» меня не интересуют. Оставьте их при себе. Если вопросов нет, можете идти и, не теряя времени, начать подготовку.

— Прошу меня извинить, но я бы все–таки хотел сказать…

— Идите! — Хоуд едва сдерживал себя, до того противен был ему этот человек. — И помните: ровно через две недели я проверю готовность группы к операции. Ступайте.

Улезло нехотя встал, губы его недовольно скривились, еще сильнее шаркая ногами, он направился к двери.

— Не забудьте. За выполнение задания и его полную скрытность отвечаете головой, — вдогонку крикнул Хоуд и нажал кнопку кондиционера, чтобы проветрить кабинет.

Комната Ясуды ничем не отличалась от той, в которой жил Бахусов, разве что здесь не было не только ни одной книги, но и вообще даже листочка бумаги. Накамура лежал одетый на толстом татами, небрежно застеленном одеялом, и, не мигая, смотрел в затянутый циновкой потолок. Воздух был спертый и застоялый, пропитанный запахом грязного белья и пота. Свет притушен, в углах плавали сгустки тени. Радист провел ладонью по глазам, поднялся с постели, ногами в шерстяных грязноватых, порванных на пятках носках нащупал на полу тростниковые, со смятыми задниками туфли. Словно отряхиваясь, завертел головой и, волоча ноги, побрел к двери. Осторожно, стараясь не шуметь, открыл ее, выглянул в коридор, прислушался, затем плотно прикрыл, повернул дважды ключ и направился в дальний угол. Там Ясуда приподнял циновку, вынул плоскую деревянную коробку, извлек из нее стеклянный пузырек, высыпал на дрожащую ладонь несколько голубых таблеток, положил одну в рот, остальные спрятал назад и тщательно закрыл циновкой. Немного постояв, он вернулся к кровати, не раздеваясь, лег на одеяло, закрыл глаза и затих, ожидая, когда подействует наркотик…