— Ну, тогда мне и подавно, — опечалился Пашка. — Мне никогда, как ваш Паганини.

— Способности есть у тебя, есть. Тебе еще шестнадцать, не все потеряно, хотя и поздновато малость, — неуверенно возразил Руфим Андреевич. — Паганини занимался днем и ночью, не спал, не ел. Он только потом понял, какую божественною силу дала ему судьба. А в детстве его били и выгоняли на улицу, если он не играл положенное время. Своей игрой он содержал чуть ли не с малолетства всю семью. А те стремились к наживе: подавай больше, больше! Вся его жизнь — сражение!

— Тяжело ему было…

— Тяжело. Но не будь этого, может быть, и не было бы Паганини.

— Все говорят: нажива, нажива… Вот вы сами сказали: не будь этого…

— Когда Христофор Колумб открыл Америку, им двигало не простое любопытство мореплавателя. Он искал торговые пути в Индию. Скажешь, не ради наживы? Пусть и не столько своей… А ведь он, безусловно, был великий человек. Тут, знаешь, черт йогу сломит. У каждого по–разному. Свое у каждого. Только одно скажу: думай обо всем, на веру не принимай, пытайся сам разобраться — тогда это не просто где–то услышанное или прочитанное. Твое! В мире ничего бесспорного нет. Только в споре…

— …рождается истина.

— Раз знаешь, начинай сначала. — Учитель протянул скрипку. — Война идет. Людям хорошая музыка нужна, много музыки, если мало другого. Возьми смычок и дома поиграй.

В тот вечер Пашка играл лучше обычного. Или ему только казалось. Если так кажется — уже хорошо, а завтра будет еще лучше.

…Когда он назавтра пришел к Руфиму Андреевичу, на месте дома полыхали окольцованные огнем балки да парила дымом развороченная земля. Бомба угодила сюда часа полтора назад, в то время, когда Пашка был в школе и слышал далекий взрыв, от которого тоненько звякнули стекла. Это был случайный самолет, и о налете не объявляли.

Впервые вечером Пашка остался дома и играл допоздна, пока мать не сказала, что разобьет эту «забаву» о его «дурацкую голову». Она не могла заснуть, а на работу ей надо было в утреннюю смену.

Фильмы в единственном работающем кинотеатре «Пролетарий» крутили не часто, не каждый день.

Показывали «Александра Невского». Юрка с Зиной чудом билеты достали. Все ломились на фильм, хотя смотрели его еще до войны, в тридцать восьмом году. Но сейчас картина воспринималась по–особому.

На экране псы–рыцари, занявшие Псков, бросали в костер младенцев. Напряженно гудел зал.

— Бей немецких оккупантов! — не выдержал какой–то мальчишка.

Топот ног, свист, крики. Затем зал опять приутих. В зале всхлипывали и сморкались.

Александр Невский собирал силы, стягивались войска, ковалось оружие ополченцам.

— Красивая, — сказал Юрка про девушку–воина. У нее была такая длинная, сказочная русая коса, а из–под шлема строго глядели большие глаза. Она крепко сжимала тяжелый, вспыхивающий на солнце меч.

— Толку от них, от женщин, на войне! — заметил оказавшийся возле них Гапон. — Только под ногами путаются.

— Юр… — вдруг тихо сказала Зина. — А я тебе нравлюсь?..

— Ты серьезно? — смутился он.

— Я серьезно. Можешь сказать?

— Могу…

— Ну, скажи.

— Нет… — буркнул Юрка.

— Чего «нет»?

— Не нравишься.

— Правда? — Голос ее упал.

Юрка заерзал:

— Замолчишь ты, наконец?

Сбоку зашикали.

— Значит, правда…

Зина посидела немного, а потом встала, отворила дверь запасного выхода и пошла вниз по лестнице. При тусклом свете лампочки было видно, как постепенно она скрывается — сначала по пояс, затем по плечи, вот уже только видна голова… И исчезла.

Юрка метнулся за ней.

Она стояла, обняв перила.

— Ну, пошли… Хватит, — суетился он.

— Я это давно поняла. — Она повернула к нему печальное лицо.

— Ну, чего ты поняла? Я и сам не знаю!.. Не знаю я, — повторил он тише. — Все ноешь да ноешь, ничего от тебя больше не услышишь. Одни глупости, если хочешь знать!

— Я вас попрошу покинуть вверенный мне кинотеатр. — Вверху появилась билетерша. Молча проконвоировала их до самого выхода на улицу и закрыла за ними дверь.

— Добилась?! — Юрка пошел прочь.

— Поссорились, что ли? — как–то спросил Валентин у хмурого, молчаливого Тихонова.

— Да нет, — неопределенно ответил он. — Помнить разговор на танцплощадке? Ну, еще когда Лепя из Москвы приезжал. Наверно, он тогда прав был, а может, ты пли Пашка. Только и так и этак не сходится. Вот и спрашивается: зачем? Тянулось бы и тянулось… Я думаю, лучше, что так получилось. Понял?

— Ничего я не понял. Чепуху какую–то городишь.

— Может быть… Только мне тяжело как–то с ней. Смотрит на меня круглыми глазами и молчит… Или псе ноет и ноет… Это сейчас–то, когда ей только пятнадцать с половиной, а представляешь, какая она лет через пять будет! Нет, я не для нее на свет божий родился, я это вдруг неожиданно понял.

А через день Валька увидел их вдвоем, они шли но улице, взявшись за руки, и бессмысленно, как ему казалось, улыбались.

— Выдь на минутку, — позвал Чумаков, видно не решаясь говорить при Валентине.

— А зачем? — Гапон даже не поднялся. Он сидел с Валькой у себя дома возле печурки и жарил семечки. На базаре собрал, под рядами, вместе с землей, а потом провеял. Почти полшапки получилось.

— Нужно. — Славка требовательно мотнул головой.

— Мне дядя Коля запретил, — невозмутимо сказал Гапон.

— Какой дядя?.. Чего запретил?

— А того. Жилец мой. Хватит, говорит.

Чумиций с беспокойством взглянул на Вальку:

— Болтаешь?

— Он все равно ничего не понял. Ну, о чем я сказал? — Гапон впялился в Вальку.

— А кто тебя знает… — пожал тот плечами.

— Новых дружков завел! — процедил Чумаков. — Раньше–то прыткий был. Не боялся.

— Я и сейчас не боюсь. Сказано: дядя Коля запретил. Чуть что, возьмет и уедет. А мне за ним и так неплохо. Сыт. И кончим.

— Дядю нашел… Взглянуть хотя бы. Ты от него подальше бы. Может, он мильтон переодетый!

— Что с дураком говорить… — Мишка засмеялся.

— Ну ладно, молись на него. — Славка пододвинул ногой табуретку и сел. — Значит, не хочешь, да?

— Не твое дело.

— Нет, мое. Клялся?.. А ты иди отсюда, — обернулся Чумиций к Вальке. — Расселся! Антенны выставил! — и угрожающе поднял с пола кочережку.

Но тут Гапон рванул табуретку к себе, и Славка полетел вверх тормашками. Не успел он опомниться, как Мишка уселся ему верхом на шею, а Валька оседлал спину.

Чумаков ругался и елозил головой по полу. Затем внезапно замер, напряженно уставившись в сторону двери.

— Играем? — бодро спросил, входя, дядя Коля.

Они вскочили.

— Слушай меня, Чумаков, внимательно… — спокойно сказал квартирант.

Даже Мишка изумленно воззрился на своего жильца, услышав, что тот знает его приятеля по фамилии. Славка замер.

— Дорогу сюда забудь. А Михаила хоть пальцем тронешь — ноги повыдергиваю! — Дядя Коля легко сгреб вскрикнувшего Чумиция в охапку, вышвырнул в коридор и закрыл дверь.

— Давайте пить чай, орлы!

— Щас, — засновал по комнате Мишка, благоговейно и несколько испуганно поглядывая на жильца. — У, черт! Семечки сгорели!

— А откуда вы его знаете? — нерешительно спросил Валька.

— Знаю, — неохотно ответил инвалид. Тяжело опустился на кровать и вытянул поврежденную ногу. — Походи с мое по городу, не таких навидаешься. Сгрести бы их всех в кучу да на свалку, чище бы стало.

— Мы с ним давно на ножах. — Валька сполоснул в ведре кружки. — Он всегда такой был. Перед ребятами бахвалится, а сам трус.

— Вы его не слушайте, — возразил Гапон. — Чумаков еще ничего. Только с приветом. А вот надавать ему как следует стоит! У него тут шариков не хватает, а так свойский.

— Гони ты таких свойских, — заворочался дядя Коля, устраиваясь поудобнее. — Вон Валентина побольше слушай, из тебя толк будет. Учебу забросил, шатаешься с кем попало!