Почти тотчас в дверях появился Токуда–сан, подтянутый, аккуратный, в той же форме с кобурой на поясе.

— Добрый день, молодой человек. — Голос его звучал властно, но мягко. — О самочувствии не спрашиваю, знаю: все нормально. Следуйте за мной, мы пообедаем вместе. — Он повернулся и вышел, не оглядываясь.

Бахусов направился следом. Шли они медленно, и Бахусов внимательно все осмотрел.

Сразу за дверью тянулся длинный коридор, шириной метра в два с половиной и высотой в три. На потолке горели плафоны дневного света. Все стены затянуты точно такими же циновками, как и в комнате Алексея. Под ногами скользил гладкий бамбуковый настил. В левой стене три совершенно одинаковые закрытые двери. Одна в конце коридора. Токуда довел Бахусова до нее и свернул направо. Здесь в небольшой холл выходило еще три двери. Японец подошел к крайней и открыл ее. Они очутились в просторной круглой комнате. В стене перед Алексеем было два псевдоокна. У противоположной стены стоял невысокий диван, обтянутый коричневой кожей, несколько кресел, письменный стол, на котором возвышалась черная терракотовая статуэтка круглолицего и бритоголового бога судьбы Хотэя, далее шкаф с корешками книг за стеклами. В центре — большой прямоугольный стол, накрытый для обеда на три персоны, вокруг шесть полумягких стульев. Бахусов обратил внимание: к приборам положены не только палочки–хаси, которыми пользуются японцы, но и обычные ложки, ножи и вилки. Японец жестом пригласил Алексея. У двери, у маленького, заставленного кастрюльками и судками столика, стояла Сумико.

— Садитесь, прошу вас. — Он подождал, пока моряк уселся, сел сам и кивнул женщине.

Она захлопотала вокруг столика, наливая суп, расставляя тарелки с закусками, судки с соусами.

— У нас сухой закон, кофе тоже кончился, — начал Токуда, — мы пьем только воду, чай, консервированное молоко и соки, которые мастерски готовит моя жена. Так что извините. — Он улыбнулся и развел руками. — И никто из нас не курит. Простите еще раз, если эти ограничения огорчат вас или обременят.

— Я не пью и не курю.

— Вот и отлично. Тогда спокойно, по–домашнему, посидим и побеседуем. Сначала вы расскажете, кто вы и откуда, потом я объясню, где вы и что мы за люди. Согласны?

— Давайте так, если вам удобнее. — Алексей придвинулся ближе к столу.

— Кушайте, пожалуйста. После поговорите. — Сумико поставила перед ним тарелку и присела рядом. — Если еда вам не понравится, скажите — в следующий раз я приготовлю другие блюда.

Все принялись за обед, и несколько минут был слышен только стук ложек о тарелки. Большинство кушаний было Алексею совершенно незнакомо, но все выглядело аппетитно и приготовлено очень вкусно. Наконец, когда с обедом покончили, Сумико принесла и поставила перед каждым маленькую чашечку с темным ароматным чаем. Токуда сделал небольшой глоток, отодвинул чашку на край стола и вопросительно посмотрел на моряка.

Алексей немного подумал и сказал упрямо и с вызовом:

— Только учтите, — он постучал указательным пальцем по столешнице, — никаких сведений, касающихся чего–либо, кроме моей жизни, вы не получите.

Японец сначала, словно не понимая, сдвинул брови, затем запрокинул голову так, что обозначился острый кадык на смуглой жилистой шее, и громко рассмеялся. Заулыбалась и его жена.

— Нас это не интересует, можете быть абсолютно уверены. Ни на военную, ни на государственную тайну мы не претендуем.

— Тогда другое дело. — Алексей почувствовал себя свободнее. Он почему–то, сам не понимая причины, верил этой доброжелательной паре. — Но сперва ответьте, пожалуйста, зачем меня на ключ запирали? Я что, пленник? Вы ведь военный? — Он кивнул на портупею. — Судя по форме и знакам различия, офицер японской армии.

— Об этом я расскажу позже. Ведь мы договорились: сначала вы поведаете о своей жизни. Тем более, судя по вашему юному возрасту, повесть будет короткой. Нам же придется, я думаю, рассказывать долго, если, конечно, вам это не будет в тягость. Так я слушаю вас.

Бахусов вытер салфеткой рот и слегка откинулся на спинку стула.

— Лешка! Лешка, окаянный! Господи, ну чисто сатана какая! Куда запропастился–то, чертов сын? — ругалась бабка, шаркая под кроватью шваброй. — Вылазь, говорю, ирод. И за какие только грехи мне такое наказанье! Ох, придет Киститин, все разъясню ему, как есть. Вылазь, слышишь, аспид?! Ох, господи боже мой!

Бабка, кряхтя, опустилась на колени, нагнулась и, откинув край покрывала, заглянула под кровать — там никого не было.

— Сбег, шельмец! Сбег, паралич тебя расшиби! Ох, горе ты мое, безотцовщина!

Старушка грешила против истины: отец у Лешки был, у него не было матери.

Алексей смутно помнил — ему тогда еще и четырех лет не исполнилось, — как отец, старший судовой механик, часто ходивший на многопалубном большом белом и красивом теплоходе в «загранку», вернувшись то ли из Америки, то ли из Франции, сидел на кухне за столом, покрытым вылинявшей клеенкой, в маленьком деревянном домике на Нагорной улице Владивостока. Держа на коленях что–то лепетавшего сынишку, он невидящими глазами смотрел на лежащий перед ним голубоватый, в разводах водяных знаков, лист бумаги в черной рамке. У двери в сени, прислонившись острым плечом к притолоке, подперев щеку костлявой рукой, стояла и нараспев слезливо причитала бабка.

Официальный бланк назывался свидетельством о смерти.

Когда отец находился в плавании, мать Алексея, женщина веселая, молодая и вполне здоровая на вид, внезапно, развешивая во дворе на веревке выстиранное белье, почувствовала себя плохо, да так, что еле–еле, ползком добралась до кровати. На крик, поднятый бабкой, сбежались соседи. Вызвали «скорую помощь». Мать отправили в больницу, и к вечеру она умерла от острой сердечной недостаточности: сказалось тяжелое голодное детство и горькие, полные недосыпания и работы военные времена.

Домой мать не привезли. Мальчишка не мог уразуметь, с чего это вдруг вечером собрались соседи и знакомые, пили вино, женщины плакали, ласкали его, целовали, угощали конфетами и пряниками и называли непонятным словом «сиротинка».

Отец приехал спустя две недели.

— А где мама? — задавал вертящийся на его коленях малыш извечный вопрос детей, рано теряющих родителей. — Когда мама придет? К ма–а–ме хочу. — Он хныкал и канючил, уже не обращая внимания на игрушки — гостинчики, как он их называл, — которые привез отец.

— Уехала мама. Ненадолго. Приедет скоро, приедет, — машинально повторял отец, гладя сынишку по кудрявой голове…

Это поглаживание растравляло ребенка, напоминало ему о матери, когда она, причесывая его после умывания, вся светясь от счастья, ласково повторяла:

— Ах ты мой ушастик! Да какие же у нас розовенькие да прозрачные ушки! Так бы и съела. Ам!

В приземистый, аккуратный, под тесовой крышей домик на Нагорной, утопающий в зарослях разлапистой акации и сирени, пришла беда…

И когда Лешка, поверив, что мать скоро приедет, сладко причмокивая губами, уснул в своей кроватке, отец и бабка, удрученные горем, стали думать, как жить дальше.

Все приходилось круто менять. Бабке стукнуло семьдесят. Она хотя и выглядела крепкой, но накормить, одеть, обуть непоседливого мальчугана и уследить за ним физически не могла.

Морская карьера отца кончилась. Он списался с судна и устроился в порт, в ремонтные мастерские. Отец так больше и не женился.

Утром, после завтрака, он уходил на работу, а Лешка с ватагой таких же босоногих и исцарапанных сорванцов бежал в Гнилой угол или на Чуркин мыс дергать в заливе большеголовых, рогатых и пучеглазых бычков или, захватив немудреной еды — краюху хлеба и луковицу, — отправлялся в сопки, отроги которых начинались прямо в городе. К приходу отца он прибегал домой. Наскоро ополоснувшись, почистив щеткой штаны и рубашонку, умилостив бабку корзинкой грибов или неполным ведром воды из колонки, мальчишка садился у окна и с нетерпением ждал: вот–вот заскрипит и хлопнет калитка, радостно, с повизгиванием, затявкает дворняга Шарик, прошуршат подошвы отцовских ботинок по дорожке из битого кирпича. Отец войдет в кухню, большой и сильный, в синем форменном морском — правда, уже без нашивок на рукавах — кителе с золотыми, в якорях, всегда начищенными до блеска пуговицами, снимет фуражку с «крабом» и нахлобучит ее на темную головенку сына. Потом, подхватив его под мышки, с радостным хохотом трижды подбросит к самому потолку, повторяя невесть откуда и как пришедшею к ним присказку «Космонавты! Космонавты! Ко–о–осмонавты!», хотя в те времена о космосе еще только мечтали.