— Не положено, — отозвался матрос. — Мне теперь круглосуточно стоять придется.

Поезд сбавлял ход. Впереди была Узловая.

— Турецкий корень Самсур! Заменяет десять кусков мыла! Было на френчике пятно, потер — да сплыло! — надрывно орал рябой рыночный деляга и показывал изумленной толпе что–то отдаленно напоминающее редиску.

Мишка дернул его за рукав. Рябой испуганно обернулся.

— А, ты? — И свернул бойкую торговлю: — Все! Граждане, все. Товар кончился!

Закрыв деревянный лоток, он выбрался из водоворота толкучки и присел на скамейку у привокзального сквера.

— Ну, что? — спросил он Мишку.

— Вагон с мукой. Еще есть урюк и пшено.

— Насыпом?

— Ага. Так и текет… Можно снизу просверлить — и порядок.

— Охрана какая?

— Один в красной шапочке. Да матрос катер стережет.

— Это хуже.

— А что ему! Он за свой корабль отвечает. Хороший парень.

— На каком пути?

— В самый тупик поставили. Рябой, вы бы вагон с урюком закалечили. Мировой урюк! — Гапон достал из–за пазухи пригоршню.

Рябой попробовал.

— Дешевый он, урюк–то. Его раньше узбеки привозили.

— Зато вкусный.

— От отца есть что? — равнодушно спросил Рябой.

— Нет… пока…

— Немец, говорят, уже совсем близко. Скоро и мы вещички складывать будем. У них солдаты не пешие, а все на танках да на машинах.

— Уж и все? — засомневался Гапон.

— Как один, — подтвердил Рябой. — Кто на машинах, кто на мотоциклах или велосипедах. Техника… А отца зря ты… Раз писем нет, погиб. Сейчас наших много полегло…

Гапон ничего не ответил.

— Так что ты меня держись, — продолжал Рябой, — а то пропадешь, с голодухи загнешься.

— Я пойду, — сказал Гапон, не глядя на Рябого. — Может, сегодня на почте письмо есть… Мало ли чего… Врешь ты все!

— Иди… А со мной больше не встречайся, а то вдруг милиция засекет. Лучше ребятам сразу сообщай, где и как. А мое дело: потом на рынок втихую. Вы меня не знаете, а я вас. Дошло?.. Ну, чего молчишь?.. Неохота небось? Воруем, мол… А кому охота?! Жить–то надо. — И Рябой, видимо в который уже раз, подчеркнул: — Думаешь, составы эти с мукой своим идут? Как же! Их, так на так, немцы перехватывают или бомбой в щепки. — Он насмешливо посмотрел на Гапона. — Вот война кончится, все по–другому будет — на честность.

Бомбежка началась без объявления тревоги. Прокатился въедливый гул — задребезжали стекла, зазвякали в буфете тарелки. Мать была на работе, ее текстильный комбинат стал выпускать парашюты, и теперь она приходила совсем поздно. Деда тоже не было. Он устроился на минный завод, в стабилизаторный цех.

Валька не любил по вечерам бегать в убежище. Вечерами там стояла холодина, как в погребе. Убежище они сделали сами: вырыли щель, закрыли сверху бревнами и засыпали землей. Нырнешь в узкий лаз — ив землянке. В углу под лежаками Валька соорудил тайник, где хранились граната, шашка динамита, бикфордов шнур, детонаторы и большое количество винтовочных патронов. Еще здесь был спрятан немецкий парабеллум, тщательно завернутый в промасленную бумагу и тряпку. Валька нашел его на станции в разбитом немецком танке, направляемом на переплавку. Остальное пацаны тоже просто брали сами, если плохо лежало.

Вот грохнуло где–то рядом. В окно полыхнуло светом, и белые бумажные кресты на стеклах показались черными.

Вальке не терпелось выбраться наружу и, пристроившись на крыше дома у трубы, смотреть, как шарят по небу нервные лучи прожекторов, как летят в чернильные низкие тучи светящиеся пунктиры трассирующих пуль и где–то за облаками вспыхивают зарницами разрывы. Но в таких случаях Шурик всегда увязывался за ним, ныл и грозил пожаловаться матери, когда его гнали прочь.

Схватив ватное одеяло и растормошив братишку, Валька побежал в убежище.

При свете свечи оно напоминало фронтовой блиндаж. Он их видел в кино. Там так же снаружи погромыхивало, так же сыпался с наката песок. Ему порой даже казалось, что рядом, за сараюшками, и проходит фронт.

Шурик, который на этот раз, видимо, так и не успел толком проснуться, похлопал–похлопал глазами и уснул. Валька укрыл его ноги одеялом и стал смотреть на вздрагивающий огонек свечи.

…Почему–то вспомнилось: недавно они с Лелей сидели на бревнах и слушали, как Юркин сосед Пашка играл на гитаре. Потом пели. Пашка сбегал домой и принес платье сестры. Переодевшись, он стал изображать из себя генеральшу Татьяну Ларину, а Тихонов, встав перед ним на колени, страстно признавался в любви, дурашливо охая и хватаясь за сердце. Все визжали от смеха и катались по траве. Затем пошли на окраину. Там жили бородачи–староверы. Потихоньку подкравшись к темной избе, Мишка выводил на стекле белой краской рожу черта и, страшно завывая, царапался в окно. Когда к окну подходили и отдергивали занавеску, изнутри доносился испуганный крик и шум. Ребята драпали без оглядки. Леля мчалась впереди всех. Валька никак не мог догнать ее. В темноте мелькало ее белесое платье, и не было видно ни головы, ни рук, ни ног. Казалось, платье само по себе летит по ветру…

— Спишь?

…Валька вздрогнул и поднял голову: сверху на него смотрело бледное Мишкино лицо, очень похожее на те меловые рожи, которые они выводили на окнах старообрядцев. Гапон подобрал полы пальто и спустился в землянку.

— И чего вы тут?.. Смех! Сейчас «мессер» сбили! Он так и так! — Гапон начал прыгать и вертеть задом, показывая, как пытался вывернуться из перекрестных лучей прожекторов «мессер». — А его тра–та–та! И фью–у! Айда?

Валька показал Гапону на спящего брата и пожал плечами. Гапон понимающе кивнул. Подозрительно оглядев темноту, он подвинулся к Вальке и начал шептать в самое ухо:

— Клянись, что никому? Тогда слушай. Я раскусил этого гада. Помнишь, я тебе про Леху–точилыцика говорил? Так это он фрицам сигналы дает, куда лететь и где фугасить! Я сам видел! — Мишка перевел дух.

— Где?!

Гапон торжествовал. Он подмигнул и теперь почти влез в Валькино ухо:

— Уборную на задах знаешь? Так вот… Только все началось, я туда — посмотреть. Оттуда «мессеры» хорошо видно. Иду я, а из этой самой «скворечни» луч света полысь! Я ничком в грядки. Смотрю: еще раз! Хотел поближе подползти и тут бац башкой об слегу. Этот «шорох», наверное, его и спугнул. Открылась дверь, и идет оттуда. У меня глаза, знаешь, как у кошки. Я в темноте, если хочешь, читать могу. Смотрю — Леха! Идет с точилой и вроде б, как пьяный, шатается! Чуешь?

— А может, он это так?.. — неуверенно сказал Валька. Ему не очень–то верилось, как и в тот раз. — Может, пьяный?

— Я тебе говорю! Что я, слепой? Да и с какой стати ему ночью туда тащиться, да еще с точилой! Видел, где маскируется! Слушай, у тебя граната есть?

— Есть, а что?

— Что! Ликвидировать надо немедленно этот объект, вот что! Может, там рация у него. Кто там копаться будет? А он ти–ти — и фашистам! Ну, давай, давай быстрей! Ну!

Мишкина нахальная убежденность подействовала, Валентин полез под лежак. Порывшись в тайнике, достал гранату, закрыв все остальное от зорких глаз приятеля.

Мишка выхватил у него гранату.

— Ты знаешь как? — в запоздалом испуге крикнул Валька.

— Бре–ке–ке–ке! — презрительно заквакал Гапон и, высоко подняв гранату, бросился прочь, будто на штурм.

Валька выскочил из убежища, Гапона и след простыл.

Затем из темноты донеслось истошное: «По–лу–у–ндра!» — и…

Успокоившиеся было после бомбежки граждане тянулись по домам, когда раздался еще один взрыв — одинокий сортир на задах разлетелся вдребезги. Зазвенели стекла, вновь все попрятались.

Из пожухлой картофельной ботвы высунулась голова Гапона. Отплевываясь землей, он ликующе крикнул:

— Пусть теперь носом немцам передачи выстукивает!

Неподалеку, тоже из ботвы, поднялся очумелый Леха–точильщик.

— Надо же, как повезло, — заикаясь, сказал он, разглядывая дымящуюся воронку. — А если б я там был?! Прямое попадание, не меньше полтонны фугасик. — И, взвалив точило за спину, заковылял домой, светя себе фонариком.