Приключенческая повесть

В кромешной темноте выкарабкался из подвала Мишка Гапонов и побежал в ту сторону, где, как ему казалось, находился забор.

Внезапно стена цеха покрылась трещинами, просвеченными мгновенным пламенем изнутри, и осела. Она легла грудой кирпичей около отброшенного взрывной волной Мишки, и, очнувшись, он сразу отполз от нее подальше.

С рук, лица и одежды пластами отваливалась известковая пыль.

— Ребята! Ребята–а… — закричал Гапон, не слыша своего голоса. — Я жив!

Ему никто не отвечал. Пустынно было вокруг в свете жаркого пламени, плясавшего на развалинах минного завода.

Вдалеке мельтешили вспышки выстрелов. Там были немцы…

«Оценка русского солдата: «Русский будет биться до последнего там, куда его поставят».

(Один из выводов секретного сообщения руководителей гитлеровского вермахта о плане предстоящей операции «Барбаросса», 30 апреля 1941 года)

Это было в тихом подмосковном городе…

Валька жил на самом берегу реки, на Набережной. По–настоящему — улица имени Кулибина, но, если спросишь у кого–нибудь о ней, никто не сможет вам ее показать. А вот Набережную все знают. С одной стороны дома, а с другой — сразу река и длинная череда лодок, прикованных к сваям. Река и есть самая главная улица. Не во всяком городе на центральных проспектах такое движение — все время катера, баржи, плоты…

Даже на географической карте, висящей в классе, эту реку издали видно.

Самый знаменитый на всю улицу человек — Юрка Тихонов. И хотя ему, как и Валентину, пятнадцать с половиной лет, выглядит он старше. У него большущая грива волос, а в кармане пиджака рядом с авторучкой всегда торчит здоровенная расческа. Но за эту гриву Тихонову в школе никогда замечаний не делают, потому что он единственный поэт в городе. Единственный талантливый, разумеется. О нем даже в местной газете писали, но, видимо, для того, чтобы он не зазнавался, назвали не талантливым, а растущим. Все, в том числе и он сам, считают, что это одно и то же.

Тихонов поймал Вальку на базаре, по воскресеньям его всегда посылают харч закупать, и с ходу стал читать свое новое стихотворение, про осень:

Снова осень, печальна и выжженна,

С лужами, полными слез…

Осень поздняя, осень рыжая

Черных лип и белых берез…

Он дочитал стихотворение до конца, полчаса читал, такое оно бесконечное, а потом тревожно спросил:

— Ну как?

У них уговор: по–честному обо всем говорить.

— Муть.

— Правда? — Юрка сразу потускнел.

Сумка у Вальки уже была набита полностью, и поэтому он повесил поэту на шею, как ожерелье, связку репчатого лука. Юрка до того расстроился, что так и шел с ней целый квартал. А потом со злостью сунул Вальке лук и сказал:

— Ну, раз муть… — И разорвал листки со стихами на мелкие клочки.

— Ты что? — поразился Валька. — Если поэты будут рвать свои неудачные стихи, то у каждого за всю жизнь и одной тоненькой книжечки не наберется.

— Ничего, — сказал Юрка и начал причесываться. — Это черновик, а чистовик я Зине дал переписать. У нее почерк красивый.

Только он сказал, а она тут как тут. Выходит из «Культтоваров» и сразу к ним:

— Вы на базаре были, да?

«Спрашивает тоже, как будто не видно!» — в сердцах думает Валька.

— На базаре, — отвечает Юрка, вынимает расческу и снова начинает приглаживать волосы.

Когда Валентин их видит вместе, ему всегда скучно становится.

— Ты куда? — говорит Зина.

— Домой.

— А потом?

— На речку.

— А потом?

— Домой.

И так до бесконечности. Как будто он не догадывается: она его пытает, чтобы узнать, во сколько он к ней вечером зайдет, и они в кино пойдут.

Наконец она от них отвязалась, как только Юрка сказал, что заявится к ней часов в семь. И что он в этой Зинке нашел? Некрасивая и ростом не вышла, он на целую голову выше. Наверно, привык. Они уже лет пять дружат.

— Что ж ты ее обманываешь? — мрачно сказал Валька, когда они спустились к реке. — У тебя же сегодня с Лелей свидание.

Юрка даже не смутился:

— Тут совсем другое дело. Это просто так.

«Просто так»… Часа два будет прогуливаться с ней по Набережной, чтобы Чумакова позлить. Леля самая–самая красивая девчонка на всей Набережной. Славке Чумакову она нравится. А Славка с Юрием враги. Они друг друга не переносят. Тесно им на улице: Тихонов — талант, а Чумаков — сила, грубая, физическая. Валька завидовал им обоим, потому что, ну, кто он сам–то, чтобы Леля обратила на него хоть капельку внимания?! Иногда покажет ему язык и отвернется — и то праздник!

Отец Валентина возился в саду. Медведки корни у деревьев портят, и он готов целыми днями сад перекапывать. С Юрой он даже не поздоровался. Сразу видно, что сегодня отцу не повезло, ни одной гусеницы не нашел, а у него уже две молоденькие груши засыхают.

Не заходя в дом, Валька поставил сумку на подоконник, повесил на форточку лук и пошел с Юркой к парому.

Шурик, младший брат, увязался было за ними. Но Валентин приказал ему топать домой, несмотря на его истошный рев. Гляди там за ним! Что он — нянька?!

Они связали одежду в узел и забрались на паром. До моста от Набережной далеко, вот и соорудили здесь перевоз, чтоб удобней на песчаный пляж добираться.

Они сидели на шершавых досках и болтали ногами в воде. А несколько мальчишек, на четыре года моложе их — мелюзга из пятого класса, тянули за канат. Одно название что паром. Восемь пустых бочек из–под бензина, к ним прикручены проволокой доски, а по краям два кольца, через них канат пропущен и закреплен за сваи на этом берегу и на другом. Так вот и тащи сам себя, да еще вместе с паромом, к пляжу.

Мальчишки уважительно посматривали на Юрку и о чем–то шептались. А он на это хоть бы хны. Не впервой. В такие минуты Вальке всегда обидно: почему и он стихов писать не умеет? Одно время и на него мальчишки с уважением смотрели. Это когда он в секции боксом занимался. А потом ему на первой же товарищеской встрече таких синяков по–дружески навешали — целый месяц не сходили. Ну, отец и запретил. Да Валька и сам раздумал. Ему еще повезло, что отец запретил. Все равно бы в секцию ходить не стал. А так хоть перед всеми оправдаться можно.

Бочки задели мель. Ребята соскочили и побрели к берегу.

А позади, на Набережной, надрывался какой–то мужчина в соломенной шляпе:

— Паром! Паром!

Долго ему ждать придется, пока кто–нибудь в город надумает.

Пацаны с их улицы, как обычно, лежали невдалеке от пляжа, на обрыве, и слушали, как Славка хвастается. Он всегда хвастается. И особой тут проницательности, конечно, не нужно: если вокруг него собралась куча ребят, значит, или драка затевается, или рассказ о жизни и необыкновенных приключениях Вячеслава Чумакова — по прозвищу Чумиций.

Увидев «поэта» Тихонова, Славка умолк, встал и, демонстративно повернувшись к нему спиной, вразвалочку направился к обрыву. Разбежался, с силой оттолкнулся двумя ногами, так что земля загудела, и как бы повис ласточкой над водой. Но в последнее мгновение какая–то неведомая сила завернула его, и вместо ласточки вышло полусальто — он грохнулся в реку плашмя, спиной.

Чумаков вынырнул с вытаращенными глазами. Морщась от боли, лег на воде, растопырив руки. И течение понесло его «бездыханное тело».

— Вот это шарахнулся! — с восхищением сказал двенадцатилетний Мишка Талонов, по прозвищу Гапон. — Все печенки отбил!

«Поэт» презрительно улыбнулся.