«Был он директором института, а я знал его как Главного конструктора сигомов. Его звали Михаил Дмитриевич… Да, Михаил Дмитриевич Костырский… Как я мог забыть о нем?..»

Он возникает, как живой, — невысокий, полноватый, с застенчивой улыбкой и толстыми губами. Прежде чем что–то сказать, он имел привычку пожевать губами, словно обкатывал слово во рту. И сейчас он пожевал губами и спрашивает:

«Как тебе там? Не трудно? Не страшно?»

«Трудно и страшно», — отвечает сигом.

«Ты должен пройти через это. Сын должен идти дальше отца. Для этого мы и готовили тебя».

И вовсе не оттого, что звучат подходящие случаю слова, а потому, что вспоминается сам человек, сигому становится приятно. Он думает, что, видно, и вправду забыл что–то важное, если оно имеет такую власть над ним и может согревать в холодной беспредельности.

Какие–то гудящие прозрачные нити возникают между ним и погибающим человеком, между этим человеком и тем, что живет в его памяти.

Сигом спрашивает человека:

— Вы не знаете академика Михаила Дмитриевича Костырского?

— Что? — не сразу понимает человек. Он морщит лоб, вспоминая, а сигом ждет.

— Костырский? Директор института эволюционного моделирования? Тот, кого называли Главным конструктором сигомов?..

Человек вспоминает историю об одном из питомцев Костырского — о сигоме, который самовольно ушел из института. Потом выяснилось, что он решил самостоятельно изучать людей, прежде чем станет выполнять их задания. Для этого сигом создал для себя облик, неотличимый от человеческого. Так он путешествовал по разным городам, встречался с разными людьми, даже какое–то время работал под вымышленным именем в одном из институтов Академии наук. Кажется, в него влюбилась женщина… Да, да, в книге, где была описана эта история, упоминалась женщина…

«Почему я так четко запомнил ее? Ах, да, по описанию она показалась мне похожей на Ольгу. На мою Ольгу, которая как–то ответила своей подруге: «Ты права. Он невнимательный и рассеянный, редко бывает дома. Он такой. Но какое это имеет значение?..»

И в тот же миг, правильнее сказать — миллисекунду, сигом понял, почему волновался, когда человек вспоминал свою Ольгу…

«Я понял это, потому что заблокированные шлюзы давней памяти раскрылись. Я вижу женщину — с дрожащими пушистыми ресницами, мягкими губами и высокой прической, удлиняющей шею.

Я вспоминаю наше знакомство, сырой после дождя галечный пляж и вылинявшее небо. И смеющиеся глаза — с искорками, как у его Ольги. Я позвал ее плавать. Какие–то знакомые отговаривали ее, но она доверилась мне. Волны бурлили вдоль наших тел, и она сказала: «Мне кажется, что вы не человек, а дельфин». Я уверял ее, что надо верить в сказку, — и она сбудется.

Тогда на Земле, среди людей, я был внешне в точности похож на одного из них. Так было удобнее общаться, изучать их. Но и потом, когда женщина узнала, кто я такой на самом деле, то, как и его Ольга, сказала: «Это не имеет для меня значения». Она не жалела меня и не преклонялась передо мной, не испугалась моей силы и моей слабости. Нет, она и жалела меня, и преклонялась передо мной. Я просто забыл, как называется это чувство. Но я помню точно: она принимала меня таким, каков я есть, без всякого предубеждения. Словно я был рожден человеком. И тогда я понял, что высшая ценность человека заключена не в его мощи. Главное — в том, что он умеет поступать наперекор и своей мощи, и своему бессилию. Главное — не то, что он способен познавать и покорять природу вокруг себя, а то, что благодаря этому он покоряет ее в самом себе. Так он добывает, воспитывает в себе высшую ценность — человечность, в которой и заключена одна из главнейших истин…»

— Женщину, которую вы вспомнили, зовут Алиной Ивановной, а Костырского — Михаилом Дмитриевичем, — говорит сигом человеку.

В то же время какой–то участок мозга, непрерывно производящий анализ его действий, подсказывает, что он назвал их имена человеку лишь потому, что ему приятно их назвать. Он не надеется услышать об этих людях что–то новое: все, что человек знал о них, он вспомнил.

Но человек отвечает ему:

— Нет, лично я их не мог знать. Академик Костырский давно умер. Лет тридцать назад, не меньше. Да и Алина Ивановна, думаю…

Он умолкает, потому что чувствует чью–то тоску, огромную в своей безысходности. Она наваливается на него, грозит подмять и раздавить.

Сигом перестает брать пробы грунта, анализировать, исследовать. По всем каналам его мозга сейчас циркулирует только одна информация:

«Я почти не затратил времени на переход через Горловину, потому что нырнул сквозь нуль–пространство. Но потом, уже находясь в созвездии Близнецов, я задержался, сбрасывая капсулу. И эта незначительная задержка для меня стоила так дорого, означала так много, что мне и не сосчитать…»

«Уже возвращаясь, пройдя Горловину, я послал сигнал — позывные. Приняли ли их на Земле? Узнал ли кто–нибудь, что мне удалось задуманное, что я достиг цели? А если узнал, помогло ли это ему и ей?»

«Она ждала меня до старости, до смерти. Какое одиночество она должна била пережить? Она не могла даже поделиться ни с кем своими надеждами и опасениями, потому что боялась остаться непонятой…»

Впервые сигом познал невозвратимость утраты. Он словно опять очутился в черной дыре нуль–пространства, только за ней не мерцал свет, и у него не было даже надежды. Он ничего не может вернуть, ничего… Он — бессмертный и могущественный — не рассчитал, не успел, не сдержал слова. Два самых дорогих для него существа уже не ждут его, встреча с ними не состоится, потому что там, в созвездии Близнецов, он ВСЕГО ЛИШЬ НА МИГ ЗАБЫЛ о них. Забыл на миг — потерял навсегда. Значит, есть и такой закон памяти? Нет, сигом не признает его. Он протестует. Он не соглашается с происшедшим. И настолько глубоким стало его отчаяние, что он говорит человеку, будто тот спорит с ним:

— Они умерли для тебя, но не для меня. Они живут во мне.

— Да, да, конечно, — соглашается человек, понимая его состояние. — Дорогие нам люди не умирают, а остаются жить в нашей памяти. Разве это не самое большое чудо, которым мы обладаем?

«Он хочет утешить меня, — думает сигом. — Эта слабая букашка, незаметная пылинка жалеет меня. Нет, не жалеет. Когда–то я знал название такого чувства, знал слово, удивлялся его емкости. Как много я спрятал в дальнюю память, какую большую часть своего существа!.. Вспомнил! Это слово — сострадание…

Мысль сверкнула и оборвала все другие мысли. Мысль поражает его своей простотой и многозначимостью. И еще чем–то, что скрыто за ней, что готово — он это чувствует — родиться озарением, открытием. В эти мгновения он с неимоверной ясностью представляет себе тяжесть бытия для всех существ, рожденных природой, их беспомощность перед грозами, буранами, землетрясениями, вспышками звезд, неминуемостью смерти, которую все они носят в себе с самого рождения, их боль и отчаяние перед неизбежностью. Но он видит — силой воображения — единый щит, за которым все они могут укрыться. Каждый из них носит в себе этот щит, это чувство, как возмещение страданий и надежду на избавление.

«Вот этот человек спросил меня, что является общим и обязательным свойством всех живых существ, и я ответил: «Стремление к познанию мира, в котором они живут». Но возможно, есть второе общее качество, еще более важное, чем познание. Ибо оно не просто общее для всего живого, но и способно объединить самых разных существ: маленьких и больших, слабых и сильных, энергичных и вялых, умных и глупых… Оно — неотъемлемое качество человека, в нем оно проявилось ярче всего. Теперь я вспоминаю, почему решил ради людей совершить то, что казалось невозможным, — переход через Горловину.

Он словно опять увидел дыру–воронку. В нее, завиваясь спиралями, падает свет. Когда сигом подобрался поближе, его тоже начало скручивать в жгут. Скручивало все сильнее, больнее. Впрочем, эту муку нельзя назвать болью — боль ничто перед ней. Сознание замутилось, свернулось в узелок, затем прояснилось, но как бы на новом уровне: вдруг он увидел себя совсем не так, как в зеркале, а вывернутым наизнанку. И было худо, будто его и впрямь выворачивают наизнанку. Он ощутил, как по каналам мозга бегут бессильные импульсы, как садятся аккумуляторы, не выдерживая нагрузок. Главная беда заключалась в том, что он не впал в беспамятство, а продолжал чувствовать и осознавать свое ничтожество: он, всемогущий сигом, стал никем и ничем — бессильнее щепки или обрывка веревки. Его захватила стихия и делала с ним что хотела. Он уже не существовал как единое целое. Его молекулы распадались и соединялись, как было угодно стихии. Он был частью неживой природы и в то же время каким–то чудом; сознание сохранялось, словно специально затем, чтобы он мог чувствовать свое бессилие и казниться этим.