— Успокойтесь, Алексей Константинович, меры уже приняты. Расскажите все по порядку.

— Откуда вы знаете мое имя? — Парень вытаращил глаза.

— Об этом потом. Сейчас расскажите о событиях последних дней.

Волнуясь, Бахусов поведал все, что с ним произошло.

— Та–ак, — протянул Томилин. — Дело в том, Алексей Константинович, что базы больше нет. На острове все уничтожено сильным землетрясением и извержением вулкана. Оно началось спустя десять минут после того, как вас оттуда сняли.

— Меня одного? А где же механик? — Бахусов вскочил. — Вместе со мной был инженер Экимото.

— Вы сидите, сидите. Когда подошли моряки с «Геркулеса», вы были один. Крепко, как в летаргическом сне, спали. Кругом никаких следов. Вы сказали, что место расположения рубильника системы самоликвидации знали только Токуда и механик?

— Да. Так мне сообщил комендант, перед тем как мы с Экимото побежали в туннель.

— Скорее всего, рубильник находился там, где сидел Токуда. Убедившись в вашей безопасности, он включил его и взорвал базу.

— А куда же делся Экимото? Он ведь был со мной рядом.

— Может быть, вернулся к своему старому товарищу, считая, что должен разделить его судьбу.

— Но как же с землетрясением?

— Этого я пока не знаю. Вероятно, взрыв или нарушение какого–то равновесия в чреве вулкана послужило причиной…

Охтин только что вернулся с Варудсимы и после душа лежал на диване, курил, пытаясь привести в стройную систему то, что там увидел.

В дверь постучали.

— Входите! — Он повернулся на бок и потянулся к пепельнице.

Вошел Томилин.

— О–о! Вот это да! — радостно воскликнул Охтин и вскочил. — Страж государства собственной персоной, милости прошу. Именно вы–то мне и нужны. Да вы садитесь!

Томилин пожал протянутую руку и сел к столу.

— Понимаете, пытаюсь разрешить одну загадку. — Охтин тоже сел. — Помните, когда мы здесь с вами беседовали, вы спросили, можно ли искусственно вызвать извержение?

— Помню, — подтвердил Томилин.

— Тогда я категорически это отрицал, а вот после обследования вулкана мечусь в сомнениях. Все факты и прогнозы сопоставил. На животе буквально оползал чуть ли не каждую фумароллу. Ничего не выходит. Извержения не должно было быть минимум еще лет тридцать. Такого же мнения придерживаются и японцы. А если бы оно и случилось, то совершенно в другом месте, через центральный, основной кратер. Если бы не абсолютная уверенность, что на острове никого нет, так бы и сказал: некто каким–то неведомым мне способом убыстрил события, дал мощный первоначальный импульс, помог лаве пробить путь к поверхности через паразитный кратер. Голова идет кругом. Разрываюсь в противоречиях и все время натыкаюсь на пресловутый ответ: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда».

— А если может? — Томилин широко улыбнулся и рассказал то, что знал.

— Вот это да–а–а, — протянул, всплеснув руками, Ох–тин. — Но как же вы–то узнали, что этот моряк и есть Бахусов?

— В донесении об Артюхине — его готовили люди добросовестные — лежала справка, что тогда же там погиб курсант Бахусов, и давались приметы, которые точно совпадали с приметами незнакомца. А насторожила меня необычная татуировка — надпись «Попутного ветра». Впоследствии я выяснил: Бахусов накрыл друга своей курткой, в кармане которой лежала его мореходная книжка. Понимаете, Артюхина похоронили под фамилией Бахусова, а Артюхина числили пропавшим без вести. К счастью кадровик положила оба документа и фотографии в один конверт, связав эти события. Вог и все.

— Здорово, Михаил Аполлинарьевич, молодец!

Охтин и Томилин подошли к окну и некоторое время стояли молча, наблюдая, как в рыбацкий «коезш» входил загруженный по самую ватерлинию краболов.

Фантастический рассказ

Сквозь приспущенные веки я увидел такую неестественную и страшную картину, что поспешил признать ее нереальной, рожденной больным воображением. Говорю себе: «Немудрено, старина, в твоем положении и не такое почудится. Припомни–ка в срочном порядке тесты для успокоения, ведь фиасол давно кончился».

Пытаюсь приподняться, чтобы высвободить затекшую руку. Но сил не хватает даже на это. Двигательные механизмы скафандра вышли из строя. Система регенерации основательно повреждена. Хорошо, что остался цел запасной ранец. А что продолжает работать в моем организме?

Левую ногу сводит от резкой боли — значит, эта нога еще жива, а вот правая онемела и, возможно, превратилась в ненужный придаток, подобно отмершей ветке или сухому корню. Пальцами рук могу шевелить, но согнуть руки в локтях не удается. Однако больше всего меня пугает онемение, подымающееся от правой ноги. Оно уже охватило обручем поясницу и начинает изменить позвоночник. Все, что могло прийти мне на помощь, осталось на корабле. Вот он — высится бесполезной громадой в нескольких шагах.

Как мне удалось выбраться из него?

Помню только обрывки происшедшего. Пульт начал надвигаться на меня, угрожающе сверкая зелеными и красными глазами индикаторов. Красных становилось все больше, пока они не слились в сплошную полосу. Одновременно нарастал гул в ушах, вибрируя, поднимаясь от низкого утробного гудения до тончайшего визга. Затем прозвучали оглушительные щелчки.

Больше ничего не слышал. Готов утверждать, что после этого потерял сознание, и оно вернулось ко мне только сейчас. Но в таком случае как же я отстегнул ремни и вылез из амортизационного кресла? Как выбрался в коридор и прошел мимо четырех кают и склада к шлюзовой камере?..

Мысли путаются. Никак не могу выяснить, произошла ли катастрофа на самом деле, или мне только показалось. Голова кружится. Тошнит. Понимаю — сотрясение мозга, его «шуточки». Но вспомнить надо. Напрягаю память. Начинает бешено пульсировать жилка на виске. Кажется, еще одно усилие — и голова лопнет.

Передо мной — громада корабля, такая же беспомощная, как я. Нет, пожалуй, еще беспомощней. Выходит, мне не кажется — авария была!

Медленно всплывает в памяти синюшно–белое лицо Роланда, его изогнутое туловище, стянутое ремнями кресла. Голова почти касается пола. С нее падают вязкие красные капли…

Помню чей–то стон, хрипение. Это Борис. Борис, с которым вместе кончали училище в Харькове. Я потянулся к нему, но неодолимая сила отбросила меня в сторону, швырнула на пластиковую перегородку, вдавила в нее. Лопалась пластмасса, металл закручивало спиралями, как бумажные ленты. Хрустели кости, и я понимал, что это мои собственные. Как сказал бы Борис, других у меня не будет. Но и тогда — помню отчетливо–я успел подумать и порадоваться, что в кресле второго бортинженера нет на этот раз Глеба. Впервые с тех пор, как он начал летать на «Омеге», он не был со мной в одном экипаже. Это мое самое большое везение.

Мне становится стыдно за эгоизм этой мысли. Как будто кто–то может подслушать ее. Кто же? Борис? Он был верным другом. Другого такого у меня не будет…

Почему я думаю о нем в прошедшем времени?

И опять вместе со сладко–тошнотворным туманом, окутывающим мозг, возвращается бессмысленная надежда на то, что происшедшее, непоправимое мне только почудилось. Я чувствую, как губы складываются в дурацкую усмешку. И только громада корабля высится непререкаемой реальностью. Если, конечно, глаза не лгут…

Мне становится по–настоящему страшно за свой рассудок. Ведь дошло до того, что я перестал доверять собственному зрению. А светофильтры скафандра? И они лгут?

Сжимаю кулаки, собираю волю в кулак, говорю себе: «Авария произошла на самом деле. Ты, Подольский Матвей, бортинженер, космонавт первого класса, находишься рядом с кораблем, в котором остался весь его экипаж. Кроме тебя. Все остальные мертвы».

Теперь я вспоминаю, что на корабле остались аккумуляторы, лекарства, установки для производства пищи — все, что крайне необходимо для жизни человеку. Меня знобит от предчувствия скорой гибели, и, ужасаясь, я одновременно радуюсь своему ужасу, потому что он свидетельствует: могу предвидеть, рассуждаю правильно — значит, в своем уме. Скоро иссякнет запас воздушной смеси и энергии для подогрева скафандра, истощится запасной ранец — и я останусь с космосом один на один. Он раздавит меня и не заметит этого.