— Поэту — с приветом! — Славка сделал дурашливый поклон.

Юрка оттолкнул его и пошел дальше.

Чумаков затянулся так, что глубоко провалились щеки.

— На, подержи. — Он сунул одному из своих окурок и зашагал за «поэтом».

Тот остановился.

— Пошли, пошли, — Зина тянула его за рукав.

— «Вы, жадною толпой стоящие у трона», — начал издалека Славка и, приблизившись, хмуро бросил Тихонову: — Разговор есть.

— А ну катись! — заверещала Зинка.

— Не смеши… — буркнул Чумаков, нагнулся, делая вид, что хочет зашнуровать ботинок, и вдруг, резко выпрямившись, заехал «поэту» кулаком в подбородок. — Это тебе за все для начала.

За спиной у Юрки стояла низенькая загородка, и он кубарем полетел в кусты. Зина кинулась к Чумицию и стала хлестать ого тетрадкой по лицу.

Он испуганно пятился и бормотал:

— Ну, ты!.. Спятила?! — И кинулся прочь.

Тихонов перемахнул через штакетник и помчался за ним.

Зина нашла своего «поэта» у базара. Он стоял возле ворот и тяжело дышал, как загнанная борзая. Нос у него был расквашен. Он задирал голову и глядел в небо, чтобы остановилась кровь. Под мышкой у него торчал оторванный рукав собственного пальто.

— Юра… — робко сказала она.

— Отойди! — рявкнул он. — Защитница тоже!

— Ах, ты так! — разозлилась она. — Так тебе и надо, косматому! Будешь знать, как с Лелей дружить!

— Я с тех пор ее не видел, — прогундосил он. — Только к школе…

Зина повернулась и пошла. Он двинулся за ней — все так же, с задранной головой:

— Ну, подожди… Чего ты?

— Пошли, — смягчилась она, — рукав пришью. Тоже мне — Пушкин!

Гапон никогда не мыл пол. Последний раз мыла мать. И вообще, когда она была жива, их комнатушка в бараке, даже в войну, считалась самой чистенькой. Каждую субботу мать отсылала сына в баню, а сама кипятила здоровенный чугун воды, проволочной корчеткой до бела отдраивала каждую половицу, мыла окна, заменяла вырезанные фестонами нарядные бумажные занавески, сдувала пыль с восковых цветов, протирала икону, покрывала ее свежим выглаженным полотенцем и зажигала лампаду. Глядя на этот мерцающий, чуть фиолетовый по краям огонек, Мишка дремал, засыпая, в блаженной приятности чистого белья, а мать садилась за стол и грустно пила чай.

«Про отца небось думает», — уже из дремотного далека догадывался Гапон и, плюнув на реальную действительность, крепче зажмуривал глаза и уже бежал по хрустящему песку мимо чешуйчатых сосен, продырявивших верхушками небо, и теплый ветер пузырил его рубашку, и счастье распирало грудь…

Теперь половицы были засалены, занавесок и след простыл, а икону вместе с венскими стульями порубил Гапон на разжигу.

Он ждал гостей, и встретить их надо было как положено. Вчера забежал к нему Серега и спросил, не может ли Гапон пустить квартиранта. Неожиданно обнаружился вроде бы приятель Сережкиного отца по фронту — дядя Коля. Родных у него нет — все в оккупации, а сам он инвалид, и вот ему некуда податься. Сам–то Серега жил по соседству в фабричных домах, у них было две комнаты, но народу — на целых пять: мать, три сестры, дед, жена брата с близнецами и еще кто–то. Тут он вспомнил о приятеле. Да и мать советует: все–таки человек приткнется пока, да и Гапону пофартит. Платить будут.

Нет, пол надо было мыть. Вдруг квартирант откажется, заявит: не квартира — хлев!

Мишка разулся. Вылил на пол ведро воды. Засучил штаны и, усевшись на корточки, начал тереть половицы тряпкой. Но вода почти тут же протекла сквозь щели, и лишь кое–где остались на досках крохотные лужицы.

Как раз в этот момент и заявились гости.

— Знакомьтесь: мой друг Гапон, — представил Серега хозяина пожилому мужчине в драповом полупальто. — А я побег, дела! — И исчез.

Гапон, держа в одной руке тряпку, вытер другую о штанину, но не решившись все же подать ее гостю, раскланялся.

Мужчина засмеялся. Действительно, как–то все это смешно получилось.

Растерявшийся было Мишка успокоился.

— Пол текет, холера! — неизвестно к чему сказал он и приветливо улыбнулся.

Гость скинул вещевой мешок. Поискав место посуше, поставил его у самой двери и, опираясь на клюшку, прошелся по комнате. Осмотревшись, он уселся на сундук и воззрился на хозяина, словно изучая.

Мишка, в свою очередь, бесцеремонно рассматривал будущего квартиранта.

В лице мужчины была усталость, но не та, что проходит, — он словно родился таким усталым.

— Ну, что ж, хозяин, будем знакомы. Меня можешь дядей Колей звать.

Мишка сразу догадался, что дяде Коле его каморка понравилась. Дело в шляпе!

— Будем! У меня дядьку тоже Николаем звали. Только он был короткий и лысый. — Тут он слегка замялся, не зная, как представиться посолидней: по имени или прозвищу? И, решившись, назвался не без достоинства: — Гапон.

— А почему у тебя кличка такая паршивая?

— Чего? — изумился Мишка. Он всегда гордился своим звучным прозвищем. Не то что у других: Карман, Чумиций или даже Шляпин. И вдруг на тебе!

— Гапон — это попик был такой продажный. Шкура, — пояснил квартирант и снял пальто.

— Вообще–то я Михаил. А про попа ты заливаешь? — расстроился Мишка.

— Один живешь?

— Один… Маманя под бомбежку попала, одежонку менять ездила.

— Я тоже вроде сирота. Там мои все…

— А отец у меня на фронте.

— А я вот отвоевался. — Дядя Коля постучал себе по ноге, она отозвалась деревянным звуком. — Ну, да ладно. Площадь, гляжу, у тебя подходящая, разместимся как–нибудь. Сколько с меня брать будешь?

— А я чего? Я как все. Живи.

— Пол не мой, бабье это дело. — Квартирант свернул цигарку. — Я тут договорюсь.

По коридору неожиданно разнесся топот ног, и в комнату влетели Валька с братом.

— Гапон, скорее! Жиры отоваривают!

Мишка бросил тряпку и рванулся к двери. На пороге он остановился и взглянул на квартиранта, словно спрашивая разрешения. Неудобно вот так сразу одного оставлять.

— Валяй, я сам, — кивнул дядя Коля.

К магазину со всех сторон бежали люди.

Это было давно, год назад… К Зине приехал двоюродный брат Леонид, москвич, лет шестнадцати. Каждый июль и август он приезжал к ним в город, видите ли, дышать воздухом.

— Летом в Москве невыносимо, — говорил он.

Ребята ему завидовали. Они завидовали человеку, которому, представьте себе, летом невыносимо жить в Москве! Более самоуверенного и независимого парня в жизни не встречали. Одним словом — москвич! Он был по–столичному худой, длинный и бледный. Его благородный острый профиль сводил с ума всех девчонок, а широченные брюки в мелкую клеточку были предметом постоянной зависти «поэта» Тихонова. Леня уже носил галстук, курил, небрежно сбрасывая пальцем пепел, — в общем, им не чета.

Тогда он ввалился к Вальке в сарай сразу после обеда. Был возбужден, прямо с поезда: «На секунду к своим забежал, чемодан бросил!»

Сразу же в сарай притопал дед, увидел Леню и засуетился. На столе появились огурцы, вобла.

Прибежал Юрка. Леонид раскрыл коробку дорогих папирос «Герцеговина Флор» и угостил деда. Валентин с Юркой не курили: влететь может, да и занятие противное, сокращает жизнь на семь–десять лет, это всем известно.

— Ерунда, — сказал дед после первой же затяжки. — Одеколоном воняет. — Выбросил папиросу и закурил свой любимый «Памир».

— А у нас в Москве… — начал Леня.

Москва! Удивительный, огромный город, где можно запросто купить папиросы «Герцеговина Флор»! Здоровенные дома, большущие кинотеатры, ноток машин, метро и Красная площадь!

— А что у тебя с Зиной вышло? — вдруг спросил столичный житель.

— При чем тут Зина? — промямлил Юрка.

— Я ей: «Пойдем вечером все на танцы». Л она: «Мне и без вас тошно!» Все цапаетесь? Деревня… К женщине надо подходить с кнутом и пряником. Ясно? Так говорит Заратустра.

Кто такой Заратустра и почему он так глупо говорит, ребята не знали, но на всякий случай согласились. Не хотелось выглядеть такими уж провинциалами.