Доктор ласково погладил цевье своего ружья. Это был антикварный пятизарядный охотничий автомат с прекрасной отделкой, гравировкой на предохранительной скобе, перламутровой инкрустацией на ложе. Автомат обладал хорошей кучностью и прекрасным резким боем, охотники завидовали Грауффу, что у него почти никогда не остается подранков. Грауфф получил автомат в наследство от отца, отцу он достался от деда, а деду его сделали на заказ по образцу из музея охотничьего оружия. Грауфф гордился своим автоматом, как, впрочем, и большинство опытных охотников гордятся своими ружьями, будь то двухстволка с горизонтальным расположением стволов или изящный бокфлинт, выполненные по моделям девятнадцатого — двадцатого веков, дубликат средневековой пищали в облегченном варианте, похожий на маленькую пушку или даже рычажный арбалет с пластиковым ложем. Впрочем, молодежь иногда роптала, что приходится охотиться с таким допотопным оружием, но Грауфф давно оценил и поддерживал закон, запрещающий развитие и совершенствование средств спортивной охоты и рыбной ловли.

Такой закон был принят много веков назад и едва не опоздал: достижения науки и техники, примененные к охотничьему оружию, сделали охоту настолько комфортабельной, безопасной и добычливой, что нелегкий спорт выносливых, мужественных энтузиастов начал превращаться в жестокое развлечение для любителей пострелять. По новым правилам на охоту разрешалось выходить с оружием образца не позднее середины двадцатого века, запрещалось во время охоты использовать наземные или воздушные транспортные средства, биорадары, гипноманки; нельзя было на охоте пользоваться радио–или видеосвязью, только в случае опасности охотник мог активировать миниатюрный передатчик, который давал только один сигнал — SOS. По этому сигналу немедленно прибывал спасательный рафт, независимо от ситуации охота автоматически считалась законченной, а охотник возвращался на базу. За исключением самых экстремальных обстоятельств, возвращение подобным образом в прах рассыпало охотничью репутацию, поэтому охотники вообще старались забыть, в какую пуговицу или пряжку костюма вмонтирована радиосирена.

Охота благодаря этому закону снова стала суровой — не просто радостью общения с живой природой; впрочем, Глеи Грауфф и не представлял себе иначе. Он считал, что ни разу не погрешил против охотничьих правил, разве что благодаря объективному стечению обстоятельств имел возможность иногда охотиться там, где другим охота была заказана.

…На самом дальнем краю прогалины затряслись, шумно всколыхнулись ветки. Из кустов полосатой стрелой вылетела взъерошенная, расцвеченная, как бенгальский тигр, лисица, в один прыжок перескочила полянку и скрылась в лесу. Спустя несколько секунд чуть подальше, за деревьями, возник массивный силуэт, мелькнули высокие ноги, и, прохрустев копытами по сушняку, зверь понесся вслед за лисой в сторону Бурлаки.

Грауфф успел заметить только, что ноги у животного были толстые, толще, чем у коня или лося, а на стройной изящной шее сидела непропорционально маленькая голова с одним или двумя рожками. Трехпалый показался лишь на долю мгновения, и стрелять по нему через деревья и кусты было бесполезно.

Грауфф вытер со лба пот и с облегчением повесил автомат на плечо.

…Бурлака услышал приближающийся треск и вдруг ощутил с абсолютной интуитивной уверенностью, что звери сейчас выйдут на него. Шум надвигался справа и несколько сзади. «Не перейти ли на другую сторону?» — подумал Бурлака и решил остаться на месте. С его позиции простреливалась вся поляна, и по такой крупной цели, как трехпалый, он не промажет, откуда бы она ни появилась. Тем более, что первым выскочит преследуемый зверек и у Бурлаки будет секунда, чтобы собраться.

Он расставил пошире ноги, несколько раз качнулся с пятки на мысок, чтобы получить лучший упор, взял на изготовку ружье.

Хрустнула ветка, и на поляну выкатился рыже–красно–черный пушистый комок. В первый момент Бурлаке показалось, что это тигренок, потом он сообразил, что видит полосатую анторгскую лису. Тяжело дыша, лисица затравленно огляделась, припала к земле и исчезла в кустах, вильнув быстрым и ярким, как комета, хвостом.

«Ну вот, сейчас… — подумал Бурлака, и сердце его забилось знакомым торопливым стуком. — Сейчас он выйдет…»

С точки зрения охоты с гончими завкосмопортом рассуждал правильно: на Земле собаки бежали бы за лисой точно по ее следу и обязательно вышли бы под выстрел там, где их и ожидал охотник. Такая же тактика была бы верна, если бы Бурлака охотился и на любого хищника: пока хищник не видит свою жертву, он идет строго по ее следу и компас его на охоте — обоняние.

Но трехпалый не был земным зверем. Он даже не был хищником. И земной логикой нельзя было объяснить неземные инстинкты, которые побуждали его убивать. Преследуя свою очередную жертву, трехпалый натолкнулся на другой след, пересекающий след лисицы. Он был проложен чуть раньше, чем лисий, но запах от него шел резкий и свежий. Трехпалый принюхался и уже в воздухе уловил тот же запах, доносившийся из–за ближайших кустов. Не раздумывая, трехпалый оставил лису и бросился по новому следу. Его вел мудрый древний инстинкт: ближний враг — самый опасный враг.

Бурлака, загипнотизированный земными аналогиями и собственной самоуверенностью, еще не понимал, отказывался понять, что ошибся, что трехпалый мчится через заросли не туда, где он его ждет, а прямо на него.

Сквозь густой кустарник Бурлака разглядел трехпалого, когда тот был уже в нескольких шагах. Он не рассчитывал стрелять в этом направлении, повернуть стволы в ту сторону мешали ветки, и все же благодаря многолетней охотничьей сноровке Бурлака успел прижать приклад к бедру и, не целясь, спустить курок.

В следующее мгновение острогранный треугольник тяжелого копыта, словно выпущенный живой катапультой снаряд, обрушился ему на голову.

Огненной, прожигающей насквозь вспышкой взорвались лес, кусты, небо, так похожие на земные, рассыпались на красные искры и погасли…

Обессиленно положив морду на землю, трехпалый на боку лежал под колючим разлапистым кустарником.

На ветку над ним уселась крупная клювастая птица, ветка со скрипом прогнулась, едва не коснувшись его спины, но трехпалый не пошевелился, лишь устало повел большими влажными глазами. Последние сутки стоили ему всех сил, и сейчас, лежа под кустами на берегу реки, трехпалый испытывал удивительное, глубочайшее спокойствие от того, что приготовился к Главному.

Приближение Главного он почувствовал несколько дней назад. Сперва в нем колыхнулась боль — вспыхнула и тут же угасла, словно кто–то вонзил и сразу вытащил из него занозу. Потом боль вернулась, волной хлынула в мозг и снова ушла, уступив место странному, беспокойному возбуждению. Возбуждение росло, вздувалось пузырями, пенилось, заполняя вес его существо. Он уже не мог спокойно пастись, обрывая жесткими беззубыми челюстями молодые побеги и сочные колючки, его раздражал каждый шорох, каждый живой запах, каждый птичий крик. В любом животном, с которым он сталкивался на лесных тропах у водопоя, ему чудилась какая–то необъяснимая опасность. Раньше он, трехпалый, никого в лесу не боялся, а теперь при встрече с теми, на кого он никогда не обращал внимания, с кем мог безразлично стоять бок о бок и пить воду, — теперь глаза его наливались кровью, копыто само собой начинало рыть землю, а голова наклонялась, угрожающе выставляя вперед острый витой рог.

У трехпалого появился новый запах, к которому он никак не мог привыкнуть и потому раздражался все больше. Запах этот, видимо, почуяли и другие обитатели леса и старались не попадаться у него на пути, а те животные, что случайно оказывались рядом, немедленно бросались наутек.

Раздражительность все чаще и чаще сменялась приступами необузданной ярости, и тогда трехпалый выворачивал пни, втаптывал в землю кусты, крошил в порошок термитники.

Вчера, когда в одном из таких все дольше длящихся с каждым разом приступов трехпалый иступленно рвал рогом кору с дерева, на поляну с ветвей, обеспокоенная за свое гнездо, спрыгнула большая черная обезьяна и недовольно захлопала мохнатыми передними лапами по земле. И вдруг словно лопнула, прорвалась тонкая защитная оболочка, с трудом сдерживавшая в мозгу пульсирующий раскаленный ком ярости. Безумный, неукротимый гнев разлился по телу трехпалого, проникая в каждую его клеточку.