— Тоже немножко, — признался Валька. — Только не до школы теперь.

Он встал и вдруг увидел на крышке парты вырезанную надпись: «Леля + Валентин = ?» Он достал перочинный ножик и принялся ее состругивать.

— Ты чего там делаешь? — Леля заглянула через его плечо, нахмурилась, а потом засмеялась.

— Это Тихонова работа, — проворчал Валька, продолжая стругать.

— А ты оставь, — сказала Леля.

— Зачем? — буркнул он.

— Ну так, на память… — сказала Леля. — Я ведь никуда не поеду. Если город оставят и меня не возьмут в партизаны, я сама буду!.. Я уже решила.

— Решила она… — Валька захлопнул крышку. — Сама… Хочешь, чтоб тебя в Германию заграбастали — арбайтен, да?

— А меня папа из нагана учил стрелять. Я умею, из винтовки тоже умею!

— Умеет! Тебе уж лучше в госпиталь!

— Я даже палец не умею перевязать и очень крови боюсь. Понимаешь, — сказала она, — если бы отец на фронте погиб, все же не так обидно было бы. Говорят, из милиции скоро всех на фронт мобилизуют. Не дождался…

Подъехала машина. С нее соскочили мальчишки и девчонки, мигом разгрузили приборы физкабинета, каждый стал искать свою парту. Наконец все парты оказались у своих хозяев, и получилось так, что их расставили у путей на снегу в том же порядке, как и в классе.

Только стол достался завхозу, он сел на него и, положив перед собой полевую сумку с бумагами, что–то писал, беззвучно шевеля губами.

Из школы примчался запыхавшийся Юрка.

— Слыхали, что делается, а? — заорал он, размахивая глобусом. — Немцы совсем рядом, на дороге неразбериха!

— Сам ты неразбериха, — перебила его Леля. — Лучше пораньше пришел бы помочь, как договаривались. Явился — не запылился! Паникер!

— Я глобус принес, — растерянно сказал Тихонов. — И никакой паники с моей стороны нет. Я, наоборот, призываю всех к организованности!

Он вскочил на стол, рядом с завхозом, и обвел всех гордым взглядом.

— Вот послушайте! Мои последние стихи: «Призыв»! — И начал декламировать, взмахивая рукой:

Проклятые фашистские руки тянутся к нам!

Слышны орудий раскаты то тут, то там!

Но рано трубят победу фашистские трубачи!

Найдут себе могилу у нас палачи!

Юрка спрыгнул со стола, завхоз чуть не упал и тут только заметил «поэта».

— Бестолочь некультурная! Что ты ножищами по столу топаешь?

— Я… — начал опешивший Тихонов.

— Ты, а кто же!

Ребята невольно засмеялись. Юрка разозлился и перешел в наступление:

— А вы сами–то сидите на столе!

— Да, я сижу, у меня пальто драповое, а у тебя калоши!

Вдали на перроне появилась маленькая фигурка директора школы — учительницы по литературе Марии Николаевны. Стуча каблучками, она приближалась, как бы вырастая, и вот уже можно было разглядеть строгие очки, конопатый нос и большие желтые пуговицы на пальтишке. Рядом с Марией Николаевной шел бывший школьный военрук Дубинин.

Класс притих и встал из–за парт, словно на уроке. Завхоз стал показывать директору какие–то бумаги. Мария Николаевна кивнула ребятам, и они сели.

— Тихонов, у тебя что по литературе? — шепотом спросил Пашка с задней парты.

— «Посредственно», а что?

— Ничего, просто «посредственно», вот и все.

— Говорить ты мастер! — разозлился Юрка. — Тут не в литературе дело! Тут, понимаешь, вот тут! — И он стукнул себя в грудь.

— Хорошо, когда еще и вот тут, — в тон ему ответил Пашка и постучал себя по голове.

— Чего пристал к нему? — коварно заступился Валька. — Ведь стихи у него последние.

Тихонов обиделся и отвернулся.

— Мальчишки, не ссорьтесь! — вмешалась Леля. — У нас сегодня такой день, а вы!..

Все зашикали.

Директор отвела в сторону завхоза и тихо выговаривала:

— Ну зачем ты парты приволок? Куда их теперь девать?

— Зачем? Как будто они мне нужны! Вам же и пригодятся. Вдруг там нет или высадят посредь поля? — обиделся завхоз.

— Все равно, Аким Иванович, дорогой. Сейчас людям и тем вагонов не хватает. Ну ладно, успокойтесь, попробуем. Удастся — возьмем.

Мария Николаевна поправила очки и встала за стол. Стало совсем тихо.

— Ну, вот, ребята, — сказала она так, словно начала свой обычный урок по литературе. — Вы все тут и всё прекрасно понимаете… Ваш класс едет последним. Скоро подадут поезд. Но это не последний наш урок. Некоторое время вы не будете ходить в школу — до переезда и пока устроимся. Но заниматься вы должны. Должны сами. Так, как будто бы ничего не произошло. Это ваш долг — учиться. Для того чтобы… чтобы быть достойными тех родных и близких, которые сейчас там… Они сражаются и за то, — подчеркнула она, — чтоб вы спокойно учились. Вот все, что я хотела вам сказать. Какие будут вопросы?

— Можно, Мария Николаевна? — поднялась Леля.

— Да, Молоткова.

— Интересно, как мы будем учить, например, немецкий, если мальчишки отняли у нас все учебники немецкого и их больше нет!

— Как нет? — не поняла Мария Николаевна.

Леля испуганно покосилась на ребят. Они осуждающе смотрели на нее.

— Как нет? — переспросила учительница.

Тогда встал Пашка.

— Мы решили всем классом покончить с немецким языком, как с вражеским, ну и уничтожили учебники.

Пашка покосился на ябеду и сел. Потом опять вскочил и повторил:

— «Ди блауэн фрюлингсауген шауэн аус дем грасс херфор» — «На тебя смотрят из травы голубые глазки весны», да? А может, сейчас какой–нибудь фашист своими голубыми «ауген» целится в моего отца! Не хочу учить язык врага!

Учительница медленно прошлась между рядами. Ребята молча следили за ней и ждали, чем все кончится. Она подошла к Пашке и положила ему руку на затылок. Он съежился.

— Эти стихи о голубых глазах весны написал не Гитлер, а Гейне. Не всю жизнь война, Павел. Кончится, вырастете, будете учиться дальше, работать. Может, тоже и стихи писать. А знать надо многое, для того и школа…

— Вот ты говоришь — вражеский язык, — вмешался Дубинин. — Правильно, сейчас вражеский. А вдруг попадешь на фронт? Возможно, дай бог, до вас дело и не дойдет, но допустим? А?

Все повернулись к нему.

— Без немецкого на фронте плохо. Особенно в разведке и вообще.

Все опять зашевелились.

— Кто не сдаст экзаменов, оставляйте, Мария Николаевна, на второй год. В интересах обороны! — не то шутя, не то всерьез закончил капитан. — А в общем, я попрощаться с вами пришел… Желаю вам всем хорошо доехать!

Вагонов так и не подали. А если б и подали, ехать было некуда. Ни Мария Николаевна, ни Дубинин, ни девятый «Б», ни даже завхоз Аким Иванович, так заботившийся о партах, еще не знали, что немецкие бомбардировщики разрушили железнодорожный мост.

— Давно воруешь? — спросил следователь в пристанционной дежурке.

Мишка испуганно проглотил слюну.

— Не ворую я… Чего вы?

— С какого года?

— Двадцать девятого…

— Курим? — ласковым тоном сказал следователь и протянул открытую коробку «Казбека», в которой Гапон сразу же распознал давно не куренные папиросы «Норд». Он охотно взял.

Дубинин сидел у окна поодаль, у него и у Мишки был такой вид, словно они не знают друг друга.

— Значит, ты, Михаил Гапонов, — продолжал следователь, — конечно, не знал, что на крыше вагона ездить воспрещается?

— Знал! Чего вы из меня дурака делаете? Знал. Все ездят!

— И ты, конечно, не ведал, что тебя заметила охрана, когда ты размечал вагон, который потом будут, как у вас называется, «калечить», — продолжал следователь.

— Ничего я не размечал! Брешут! — вскочил Мишка. — Чего привязались?

— Извините, оставьте нас вдвоем, — сказал Дубинин следователю.

Тот недоуменно взглянул на него и вышел.

— Что ж, тезка, так долго не заходил? — сказал Дубинин.

— Некогда, — сразу осмелел Гапон. — Я тогда, помните, как сел на поезд, так и уехал. Потом пересел на состав с обгорелыми танками, думал, сойду на Узловой, да так и отмахал незнамо куда без остановки. На скорости не спрыгнешь, шею можно поломать… Назад сутки добирался. Гляди, что нашел! — Он суетливо достал из кармана орден Красной Звезды. Эмаль на нем была в трещинах, края оплавлены. — Сгорел он, танкист… А может, и утек или в плен попал.