Осенью 1897 года в Шаньдуне были убиты два немецких миссионера. Вильгельм утверждал в мемуарах, что вовсе не он, а вся католическая Германия буквально возопила о возмездии. Католик Гогенлоэ выступил за «священную войну». Циники только усмехались. Для кайзера происшедшее было поводом наладить отношения с католической партией Центра и таким образом обеспечить себе поддержку большинства в рейхстаге. Гогенлоэ, прервав охоту в прусском Альтмарке, вернулся в Берлин и выдвинул план засылки морской эскадры к берегам Китая, командовать которой должен был брат кайзера Генрих. В конечном счете была принята идея создания общеевропейского экспедиционного корпуса, но это требовало времени. Вильгельм как ни в чем не бывало продолжал свои разъезды; 21 октября он открыл очередной памятник деду — на сей раз в Карлсруэ.

Инцидент с миссионерами оживил в Вильгельме комплекс «желтой опасности». Он вновь начал бомбардировать Никки призывами как следует проучить азиатов. В начале нового, 1898 года царь получил от него рисунок, на котором Россия и Германия были изображены в виде, как это сформулировал кайзер в сопроводительном письме, «часовых на страже Желтого моря, несущих слово Господне и свет Востоку». Он приписал: «Я набросал это на рождественскую неделю, при свете елочных свечей» — так он, видимо, хотел оправдаться за несовершенство рисунка. Позднее, в двадцатые годы XX века, Вильгельм рассматривал Россию как часть Азии и предрекал ее объединение с Китаем с целью завоевания Европы.

6 марта 1898 года Вильгельм приобрел себе кусок той самой земли, с которой, как он утверждал, исходила «желтая опасность»: Германия взяла в аренду на 99 лет полуостров Киао-Чао, или Циндао. Договор в точности соответствовал тому, который ранее заключили англичане в отношении Гонконга. Он оформил уже свершившийся факт: немецкие войска высадились на территории будущей колонии и оккупировали ее еще 14 ноября прошлого, 1897 года. К этому предприятию Гогенлоэ не имел никакого отношения.

Германская экспансия в Азии начала, по-видимому, вызывать беспокойство в Уайтхолле. Примерно через две недели после аннексии Циндао посол Гатцфельдт сообщил в Берлин о попытках английской стороны прозондировать вопрос о возможном англо-германском взаимодействии или союзе. Как раз к этому времени Тирпицу удалось пробить через рейхстаг свой первый закон о военно-морском флоте. Эхо инцидента с «телеграммой Крюгера» докатилось до Германии, и проявился эффект рикошета: враждебная реакция британского общественного мнения так подействовала на немцев, что они смирились с необходимостью платить побольше налогов, лишь бы показать «длинный нос» Англии. Мечта Тирпица становилась реальностью, и в этой ситуации отчетливо проявились отрицательные черты его личности — агрессивный национализм и англофобия, что впоследствии стало причиной острых личных конфликтов между ним и кайзером.

29 марта состоялась беседа между Гатцфельдтом и Джозефом Чемберленом, в которой на официальном уровне обсуждались конкретные условия англо-германской договоренности. Вильгельм положительно отнесся к английской инициативе, но вскоре охладел: полтора столетия назад, во время Семилетней войны, уже имела место британо-прусская коалиция, но чем все это кончилось? Ганноверские родственники бросили Фридриха Великого на произвол судьбы! Кроме того, британская сторона имела в виду пакт, в котором были бы урегулированы колониальные вопросы, а Вильгельма больше интересовала Европа.

Некоторое волнение среди дипломатов вызвало начало американо-испанской войны; в определенных кругах имелись расчеты на то, что Германии кое-кто достанется при дележе американского пирога. Сам Вильгельм склонялся к тому, чтобы разыграть карту легитимизма и призвать Европу на защиту Испании. С точки зрения Бюлова, решающее слово в данном случае должны сказать австрийцы: заинтересованы они или нет в спасении остатков испанской империи. Вена не спешила с заявлением. Никакой общеевропейской солидарности не было, что возмущало Вильгельма. Он вновь констатировал коварную роль Альбиона: «Англия не хочет считать себя частью Европы… Она хочет утвердить себя как независимая часть света между европейским континентом и Америкой или Азией».

У Гогенлоэ в конце 1897 года умерла жена. Почти оглохший, страдающий от астмы канцлер так и не оправился от постигшего его горя. Политическая жизнь стабилизировалась — бразды правления фактически перешли к Бюлову. Эйленбург выразил свое удовлетворение: «Все в умелых руках Бюлова, которого кайзер называет „моим Бисмарком“». В апреле по инициативе Круппа и принца Вида был образован «Флотский союз». К 1906 году в нем насчитывался миллион членов. Для сравнения: в Великобритании аналогичная организация сумела привлечь всего 35 тысяч сторонников.

30 мая Вильгельм послал письмо Николаю, в котором подробно информировал его (разумеется, в собственной интерпретации) о недавней попытке англичан втянуть его в союз с ними. Он считал, что речь шла о личной инициативе его бабки, королевы Виктории: она хотела лишний раз продемонстрировать, что можно по-родственному решить все проблемы. Впоследствии Вильгельм объяснял свой отказ принять авансы англичан тем, что он не хотел, чтобы его использовали как «сухопутный противовес» России. В письме Никки он заявлял, что стремится лишь к союзу с Россией. Вместе с тем, указав, что британская инициатива «носила серьезный и искренний характер», он задавал адресату откровенный вопрос: «А теперь я прошу тебя, как старого и верного друга, — скажи мне откровенно, что ты мне можешь предложить взамен и как ты поступишь, если твое предложение меня не устроит?» Месяцем позже он снова заявил о своей приверженности «традиции, в которой меня воспитал мой любимый дедушка», — имея в виду ориентацию на Россию. Однако к тому времени настроения в Санкт-Петербурге изменились. Если Александр II имел прямую телеграфную связь с Берлинским замком, то советники Николая II были в основном настроены антигермански.

В конце марта по Зигесаллее от Бранденбургских ворот до колонны Победы появились скульптуры с изображением правителей Бранденбурга, начиная с тех, кто в давние времена сражался со славянами-вендами. Это был подарок кайзера своей столице. Альфред Керр в «Прагер тагеблатт» не удержался от язвительного комментария: «Бульвар Победы? Скорее — проспект Ушедшей Славы». Керр считал, что статуи только испортили пейзаж Тиргартена; единственное, что ему понравилось, — полукруглые скамейки, напомнившие ему картины Альмы-Тадемы.

16 июня Вильгельм выступил с речью перед актерами императорского театра, в которой обрушился на тех из них, кто забывает о лежащей на деятелях искусства «национальной миссии». По стилю и содержанию его излияния обнаруживают разительное сходство с тем, что немцам пришлось впоследствии слышать от их фюрера. Вильгельм вообще не привык сдерживать себя в театре — во время представления он имел обыкновение ужинать в королевской ложе. Остальные зрители оставались голодными, и в антракте в дни посещения спектаклей кайзером буфеты были закрыты. В упомянутой речи кайзер заявил, что сценическое искусство должно сыграть «свою роль в формировании общественной мысли и благородной морали», добавив (здесь прямая параллель с риторикой Третьего рейха): «Театр — одно из моих орудий в постоянной борьбе против материализма и антинемецкого поведения».

«Северную экспедицию» 1898 года пришлось срочно прервать: во время пребывания ее участников в Бергене пришло известие о кончине Бисмарка. Вильгельм распорядился немедленно взять курс на Киль и оттуда сразу же отправился во Фридрихсру. Он хотел устроить пышные государственные похороны и поместить прах Бисмарка либо в склеп Гогенцоллернов в Берлинском соборе, либо рядом с могилой Вильгельма I в Шарлоттенбурге. Герберт огласил завещание отца, в котором тот просил предать его земле в своем собственном поместье. Посол в Вюртемберге Аксель фон Варнбюлер, близкий приятель Эйленбурга, в письме своей сестре, баронессе фон Шпитцемберг, использовал момент, чтобы лишний раз заклеймить недостойное поведение отпрыска «железного канцлера»: «Герберт всегда был злым гением, который всячески поощрял старца в его брутальном цинизме, в его политике третирования кайзера как марионетки; раньше тот таким образом обращался со всеми германскими монархами, и это ему сходило с рук, но вот однажды коса нашла на камень…»