В команде кайзера продолжались конфликты. У Бетман-Гольвега сразу не сложились отношения с Фалькенгайном. Канцлер считал, что генерал метит на его место, и с начала 1915 года начал подыскивать средства, чтобы его убрать. Позиция канцлера была весьма противоречива: он симпатизировал аннексионистам, но, нуждаясь в поддержке социалистов в рейхстаге, предпочитал молчать.
28 сентября ставка Вильгельма переехала вновь. Вильгельм обосновался в трехэтажной вилле богатого промышленника в городке Шарлевилль. Здание было окружено железным забором с ажурными решетками, над подъездом нависал большой козырек. Специальные кабинеты были выделены Плессену и дежурному адъютанту, слуги расположились в мансарде. Вильгельм обрадовался большому саду — он мог делать утренний моцион. Шарлевилль превратился в прусский военный городок — «малый Берлин» или «малый Потсдам». Недостроенное здание казармы использовали как часовню для воскресных молебнов. Хелиус взял на себя обязанности органиста. Вопреки частым утверждениям кайзер не имел никаких бытовых излишеств. Все было очень просто, включая пищу. Меню становилось несколько более изысканным, только когда приезжали высокие гости, в обычные дни на стол подавали гороховый суп, сосиски, на десерт фрукты, белое и красное вино в графинах. После обеда офицеры устраивали перекур. Такса Сента не отходила от хозяина, вероятно, в надежде отправиться с ним на охоту — был сезон. Вильгельм плохо спал, часто глотал успокоительное.
Побывали на месте битвы при Седане. Вильгельм посетил дом, где его дед в свое время беседовал с пленным Наполеоном III, дал пожилой хозяйке денег на реставрацию здания. Там же он позировал для очередного портрета и раздал очередную порцию Железных крестов. Таким образом, экскурсия превратилась в исполнение важной государственной миссии.
4 октября в ставку прибыл Тирпиц. Он был зол на всех и вся. К тому времени флот успел потерять два крейсера — «Кёльн» и «Майнц», а также торпедный катер у побережья Гельголанда. Хвастаться было нечем. Кроме того, гросс-адмирал был недоволен главами личных кабинетов кайзера — по его мнению, их единственная функция заключалась в том, чтобы не портить ему настроение. Он дал волю своим антибританским эмоциям:
«Эта война — величайшая глупость, когда-либо совершенная людьми белой расы. Мы, обитатели континента, истребляем друг друга на благо Англии, причем англичане сумели убедить весь мир, что это мы, немцы, во всем виноваты. Так можно утратить веру во все хорошее. Конечно, доля вины за нами есть. Особенно это относится к высшему руководству…»
Настроение у кайзера, как обычно, быстро менялось. 8 октября, по мнению Тирпица, он был близок к нервному расстройству. На следующий день пришло известие о взятии Антверпена, и Вильгельм «расцвел». И позволил себе оптимистическое высказывание: «Моим родственникам по ту сторону Канала — лишний повод для расстройства; ничего, все еще только начинается!» Он распорядился, чтобы были приняты меры для сохранения в целости и сохранности исторического центра города. Его особенно порадовало известие, что при взятии Антверпена отличился его сын Эйтель. «В этом он весь — просто и здорово», — сказал любящий отец. Прогуливаясь по Шарлевиллю, Вильгельм остановил какого-то француза, по виду буржуа, и затеял с ним длинный разговор. Тирпицу, который стал невольным слушателем этого диалога, такое чуть ли не заискивающее поведение кайзера пришлось не по душе: «Только представить себе его деда в такой ситуации! Узнавать новости с фронта от неприятеля!»
На следующий день Вильгельм все еще находился в приподнятом настроении. Впервые с начала войны он велел подать шампанского. Кайзер произнес тост в честь Мольтке, который составил план операции, и генерала фон Безелера, который его реализовал. Затем он обратился к присутствовавшим Бетман-Гольвегу и Ягову: они, дипломаты, не должны растерять то, что добыто немецким мечом. Как вспоминает Дениц, те отреагировали «смущенными улыбками». Мрачное настроение у гросс-адмирала не проходило. От кайзера он так и не услышал никаких конструктивных идей, и в результате, как он пишет в мемуарах, «меня охватило отчаяние, которое не оставляет меня и поныне: вся наша политика последних лет была бессмысленной, все наше имперское руководство — в данном случае я не имею в виду Его Величество — полностью обанкротилось».
Кризис у Вильгельма явно прошел. По мнению Рицлера, он почувствовал бы себя еще лучше, если бы перенес свою ставку на Восточный фронт:
«Там идет обычная старомодная война. Здесь, в центре современной машины массового уничтожения, перед лицом неустранимой ненависти населения, вызванной казнями бельгийских граждан и душераздирающими рассказами о них, — для него самое неподходящее место. Варшава, где немцев считают освободителями, была бы в этом отношении гораздо лучше».
Бетман-Гольвег отправился в Брюссель расследовать обвинения в зверствах, которые пресса Антанты выдвинула против немецкой армии, и которые она по максимуму использовала в своей пропаганде. По возвращении он доверительно сообщил своему секретарю, что Вильгельм представляет собой ущербную личность: утратив привычные атрибуты мирной жизни, он нашел выход в воспевании военных добродетелей нации.
25 октября при награждении одного из офицеров Вильгельм как бы случайно обронил: жаль, что он сам не имеет той награды, которую прикрепляет к его груди. Кайзеру было обидно: кронпринц и эрцгерцог Карл уже получили Железные кресты. Баварский король поспешил исправить эту досадную оплошность. 19 ноября он своей властью наградил кайзера Железным крестом сразу обеих степеней — «учитывая его заслуги в качестве главнокомандующего Союзными армиями». Вильгельм был счастлив. Кстати, Тирпиц, получивший этот орден двумя днями раньше, отнесся к награде иначе. Он позволил себе каламбур («Меня вздернули на крест») — и отказался носить орден.
В штаб-квартире баварского кронпринца Вильгельм вновь столкнулся со Свеном Гедином. Он приветствовал шведского визитера громким восклицанием: «Добрый день, мой дорогой Гедин! Вам, кажется, понравилось в моей армии?» Гедин вновь отметил изменчивость поведения кайзера и свойственные Вильгельму переходы от приступов бешенства к приливам добродушия: «…он может очень сильно выразиться по поводу неподобающего поведения противника, но тучи быстро рассеиваются, и вот он уже заразительно смеется из-за какой-нибудь забавной истории».
Примерно в это же время Вильгельм в сопровождении Фалькенгайна и Геде посетил Вогезы. На перроне вокзала в Страсбурге его приветствовал статс-секретарь граф Редерн. Кайзер сразу же дал ему несколько ценных указаний: всех местных нотаблей надо депортировать, а еще лучше — расстрелять. «Это — единственное, что сработает. Эти узколицые эльзасцы куда хуже лотарингцев». Те же идеи он продолжал развивать во время обеда, предложив, в частности, повесить на колокольне главного викария Меца. Подкрепившись, он обобщил свои рекомендации: «Итак, вешать и расстреливать, да побольше; священников и депутатов не щадить!» Никто не принял всерьез высказывания кайзера, за исключением Редерна. Обеспокоенный наместник осведомился у Валентини, правильно ли он понял, что его величество недоволен тем, как он управляет Эльзасом, Тот отмахнулся: «Ах, не берите в голову, кайзер опять решил подурачиться перед своими генералами».
V
Львиную долю лавров по-прежнему забирало себе командование Восточным фронтом. Гинденбург, получивший звание фельдмаршала, в конце октября прислал победную реляцию: захвачено в плен еще 80 тысяч русских. 29 ноября Вильгельм прибыл в Познань, чтобы лично встретиться с новоявленным великим полководцем. Аудиенция состоялась в новом имперском замке. Вильгельм, естественно, не преминул посетить госпитали и утешить раненых, но не ограничился этим. Он проследовал в Кенигсберг, а оттуда — в Инстербург, городок вблизи своего охотничьего хозяйства в Роминтене. Местный лесник рассказал ему, какой ущерб был нанесен угодьям русским вторжением. 3 декабря кайзер вернулся в Берлин.
