Для Вильгельма одно разочарование следовало за другим. В Италии в отставку ушел министр иностранных дел маркиз ди Сан-Джулиано. Его преемник Сидней Соннино первоначально также занимал прогерманскую позицию, но битва на Марне заставила его изменить свои взгляды. Король Виктор Эммануил отказался выступить на стороне «центральных держав», он считал, что условия, при которых могли вступить в действие статьи союзного договора, отсутствуют. Австрийцы не проконсультировались с ним, прежде чем объявить сербам ультиматум. Кроме того, итальянцы в качестве цены за свое вступление в войну требовали передать им территории в Трентино (Южном Тироле). Вильгельм пытался убедить австрийцев отдать Италии эти спорные территории; в качестве компенсации он одно время готов был отдать часть территории Верхней Силезии, с таким трудом отвоеванной в свое время Фридрихом II. Дипломаты кайзера потерпели фиаско — итальянцев не удалось подкупить, более того, они вскоре решили, что присоединение к Антанте обеспечит им более надежный способ удовлетворения их притязаний.

Не лучше проявила себя германская дипломатия при попытках объяснить миру нарушение Германией нейтралитета Бельгии и Люксембурга. «Мы перед лицом необходимости, а необходимость не признает никаких правовых норм», — заявил по этому поводу 4 сентября Бетман-Гольвег. Под «необходимостью» в данном случае имелось в виду выполнение одного из условий плана Шлиффена — север Франции был укреплен, германским войскам требовался проход через бельгийскую территорию. Обращаясь к бельгийцам, канцлер патетически восклицал: «Германия ничего так не желает, как вашей дружбы. Неужели вы хотите пролить моря крови, ввергнуть человечество в несказанные бедствия ради одной фразы, ради формальности, клочка бумаги? Разве были такие войны, в которых не нарушался бы чей-нибудь нейтралитет?» Приводились, впрочем, и более хитроумные аргументы типа ссылки на секретную статью Венского трактата, которая позволяла пруссакам в случае возникновения военного конфликта с Францией оккупировать город Антверпен (англичане в этом случае получали право на высадку в Остенде). Бельгийцев убеждали, что французы и англичане давно намеревались нарушить бельгийский нейтралитет, да немцы их просто упредили. Для англичан вступление немецких войск в Бельгию действительно было не более чем поводом для вступления в войну; их флот еще раньше был приведен в полную боевую готовность и сосредоточен в Скапа-Флоу.

Врагами на полях битвы были французы и русские, итальянцы и сербы, но подлинным противником, считал кайзер, был коварный Альбион. «Одного слова от Англии было бы достаточно, чтобы предотвратить войну, — заявил он и добавил: — Мира не будет до тех пор, пока не будет побеждена и уничтожена Англия. Только на руинах Лондона я дарую прощение Джорджи». Бюлову он однажды сказал, что Николай с Георгом составили свой зловещий заговор против него во время встречи на бракосочетании его дочери Виктории Луизы. По его словам, «история не знала большего коварства… Господь их когда-нибудь покарает». Особенно Вильгельма возмутила неблагодарность Николая. Он всегда относился к российскому самодержцу как к лучшему другу. Что же касается Джорджи, то кайзер ограничился замечанием, что их общая бабушка, королева Виктория, перевернулась бы в гробу, увидев, как ее английский внук поднял меч на немецкого родственника. В конце года Бюлов получил письмо от Баллина с сообщением: «Я виделся с кайзером: он преисполнен уверенности в будущем и ненависти к Англии, которую в нем поощряет императрица. Личные обиды и фобии играют, таким образом, по-видимому, значительную роль в политике, и это представляется мне очень опасным феноменом».

Антибританские эмоции Вильгельма имели личные и династические основания, но во время войны они тесно сплелись с идеями, которые развивали разного рода идеологи германского экспансионизма. Подразумевалось, что в результате победоносной войны островное государство лишится своих позиций мирового лидера и главенствующую роль займет Германия. В первую очередь это означало приобретение новых заморских колоний. Представители «прусской школы» выступали за иное направление экспансии — на Восток, где еще в Средние века проводили активную колонизацию тевтонские рыцари и немецкие поселенцы — до того, как попали «под иго московитов». Поскольку именно на Восточном фронте немецкая армия достигла наиболее впечатляющих успехов, призывы к аннексиям русских земель становились все громче.

Вильгельм вновь обратился к размышлениям насчет будущего европейского устройства. В его окружении циркулировали разные проекты. Бетман-Гольвег имел в виду англо-франко-германский блок, направленный против России. Англофоб Тирпиц, естественно, возражал. 19 августа в Кобленце он имел двухчасовую беседу с кайзером. Они сошлись во мнении, что Германия и дальше должна развиваться как «мировая держава» с центром тяжести на Западе. Тирпиц следующим образом излагает тогдашние высказывания кайзера: «Франция должна быть разбита. Потом он сделает ей такое предложение, никаких аннексий ее территории при условии заключения оборонительного и наступательного союза с Германией. Это будет, естественно, полностью соответствовать и собственным интересам Франции».

Вильгельм и в самом деле не считал нужным аннексировать завоеванные земли. Он выступал за создание экономического блока, который простирался бы от Франции до Балкан. Кайзера в этом вопросе поддерживали представители деловых кругов — Ратенау, Гвиннер, Тиссен, Эрцбергер, Науман.

6 августа окружающие зафиксировали у Вильгельма признаки глубокой депрессии. Возможно, крах попыток сохранить мир привел к такому состоянию. Один из приближенных, который встречался с ним в первую неделю августа, отмечал, что никогда ранее не видел у кайзера такого «трагического и подавленного» выражения лица: «Несмотря на самоуверенные речи, которые он заставлял себя произносить, император явно предчувствовал то, чего не могли еще постичь его генералы и дипломаты: эта война будет означать конец его империи…» Его не вдохновило даже падение Льежа; он хорошо понимал, что бельгийская авантюра стоила ему слишком дорого — в войну вступила Британия. Снова пронесся слух, что у кайзера не в порядке с головой, но, видимо, можно говорить лишь о приступе маниакально-депрессивного синдрома. Вильгельм стал рассеянным, подписывал приказы, не читая. Затем он решил пообщаться на равных с пленными английскими офицерами (Плессену пришлось вмешаться и почтительно указать кайзеру, что этого делать не следует). Генералы, являвшиеся к нему с докладами, единодушно отмечали у него «странности в мыслях и поведении». Он так и не привык читать газеты (которые и без того подвергались жесткой цензуре), поэтому часто задавал посетителям один и тот же вопрос: «Ну, какие новости в Берлине?»

Присутствие Вильгельма в ставке Бетман-Гольвег объяснял чисто психологическими мотивами: «Чтобы король Пруссии, германский кайзер не находился в главном штабе действующей армии — сама мысль об этом была непереносима для кайзера и для его солдат». Уже в первые месяцы войны сложилась рутинная модель поведения кайзера в качестве Верховного главнокомандующего: поездки на различные фронты, обход выстроенных шеренг, речи, призванные повысить боевой дух солдат, дружеское похлопывание по плечу, фамильярное «ты», награждения… Первый высший военный орден «За заслуги» получил генерал Людендорф за взятие льежских фортов. 22 августа армия под командованием Вилли Маленького одержала победу в битве при Лонгви. Вильгельм по этому случаю направил прочувствованное письмо его супруге Цилли, а сам кронпринц получил два Железных креста — I и II степени. Принцу Оскару пришлось довольствоваться одним — Железным крестом II степени. В своей «орденомании» Вильгельм был не одинок: Франц Иосиф прислал ему в буквальном смысле ящик с высшими наградами империи — орденами Марии Терезии, и два из них адресно — кайзеру и начальнику Генштаба Мольтке.